высокая, потрепанная женщина прерафаэлитского типажа с землистым лицом и длинными янтарными бусами на груди, одетая в шалфейно-зеленые пальто и платье и темно-зеленую широкополую фетровую шляпу. Во времена, когда носили юбки до земли, крупные женщины в дурно скроенной одежде унылых тонов производили в высшей степени угнетающее впечатление, какое трудно представить в наши дни. При ней была белая кожаная сумочка с оттиском «Байройт». Даже привыкнув к ее наружности, мы не нашли в ее поведении ничего, что могло бы нас к ней расположить, потому что, хотя она держалась с мамой довольно вежливо, взгляд ее тотчас же устремился к Корделии и там и застыл, завороженный ее великолепием. Корделия явно ей очень нравилась. Мисс Бивор стоило больших трудов вернуть внимание к маме, и еще б
ольших – удержать его там. Мамины разговоры приводили ее во вполне понятное замешательство. Она недоумевала, почему ее угощают бриошами и ромовыми бабами, и, как выяснилось, никогда не жила ни в Париже, ни в какой-либо другой части Франции. Она даже не преподавала французский, но давным-давно получила какой-то диплом по этому предмету и посему, когда старшая учительница французского языка, мисс Рейн, слегла с очередной жалобой на аппендицит, заменила ее на нескольких уроках.
– Однако ваша дочь подтвердит, что зачастую мне помогал Дик Тэ, – сказала она, обменявшись веселым взглядом с Корделией.
– Кто такой Дик Тэ? – тупо спросила мама.
– Dictée [20], – свирепо прошептала Корделия.
Мама покраснела от стыда.
– Вы должны меня извинить, – сказала она. – Дети подтвердят, насколько я глуха. – Она принялась выдумывать какие-то нелепые случаи, когда ошибалась из-за глухоты, после чего рассказала, как мы трое счастливы в школе и как им с папой нравится в Лавгроуве, но потом умолкла, потому что мисс Бивор не слушала ее, а продолжала смотреть на Корделию. Когда мы уже почти доели, она рассеянно положила себе на тарелку ромовую бабу и вынуждена была съесть ее в одиночку. Между тем молчание делалось все более гнетущим и становилось все очевиднее, что Корделия и мисс Бивор подают друг другу сигналы. Наконец вошла Кейт, чтобы убрать чай, и Корделия под каким-то предлогом вышла вместе с ней.
Мисс Бивор прочистила горло и сказала:
– На уроке французского я впервые встретила Корделию. Жаль, что бедная мисс Рейн заболела, но это знакомство случилось именно благодаря ее аппендициту. Разумеется, я сразу же увидела, что в вашей девочке есть нечто особенное.
– Вы так думаете? – с надеждой спросила мама.
– Я была настолько уверена, что она одаренный ребенок, что попросила ее задержаться на одиннадцатичасовой перемене, – продолжала мисс Бивор, и ее взор затуманился.
– Значит, она талантлива? – заинтересовалась мама.
– О, разумеется! – воскликнула мисс Бивор, хлопнув в ладони одновременно с негодованием и улыбкой. – Вообразите мою радость, когда я обнаружила, что она обладает особым талантом к моему предмету!
– И что же вы преподаете? – настойчиво спросила мама.
– Ну как же, я преподаю скрипку, – ответила мисс Бивор с гордой скромностью.
Мама потеряла дар речи, и через минуту мисс Бивор продолжила:
– У вашей девочки незаурядный музыкальный дар.
– Но у Корделии вовсе нет таланта к музыке, – возразила мама. – Она не видит разницы между Бетховеном и Чайковским.
– Вы заблуждаетесь, – сказала мисс Бивор. – Воистину поразительно, как много классических произведений знает наша маленькая Корделия.
– Я не утверждала, – желчно поправила ее мама, – что бедняжка Корделия не отличает Бетховена от Чайковского, я сказала, что она не видит разницы между ними. – Она устало махнула рукой. – Мэри, Роуз, оставьте нас.
Примерно через полчаса мисс Бивор покинула наш дом. Мама вошла в столовую, где мы с Мэри делали уроки, и строго спросила:
– Кто-нибудь из вас знал, что происходит?
– Конечно, нет, – возмутились мы. – Мама, мы бы тебе рассказали.
– Подумать только, каждое утро Корделия уходила в школу и играла на скрипке с той женщиной, а я и не подозревала об этом, – сказала бедная мама, закрыв лицо руками. – О, повсюду одни обманы.
Вошел папа и, заметив нас, с видом крайней озабоченности спрятал что-то за спиной.
– Краска эту штуку не берет, – грустно сообщил он маме.
– Кейт так и думала, – ответила мама, расцветая от его присутствия. – Найдем что-нибудь еще. – Прежде чем выйти из комнаты, она повернулась к нам и серьезно сказала: – Мне пришлось говорить с мисс Бивор очень прямо, я запретила ей забивать бедняжке Корделии голову всей этой ерундой. Так что, если ваша бедная сестра покажется вам несчастной, будьте к ней как можно добрее.
Но Корделия вовсе не казалась несчастной. Никто в нашем доме не казался несчастным, ведь близилось Рождество, а с ним – непременная радость. Вновь обретенное согласие с папой придавало маме сил мужественно справляться с горем, которое в противном случае могло бы разрастись и омрачить нам праздник. В один из дней она сказала мне:
– Роуз, ты еще мала, но очень разумна. Я показывала тебе письмо от кузины Констанции. Как думаешь, будет уместно, если я пошлю ей и ее дочери подарки?
Я ответила, что, по-моему, подарки еще никому не вредили. Поэтому она разрезала платье из светлой, легко стирающейся ткани, в котором семнадцать лет назад выступала на летнем концерте в Берлине, и сшила из него фартук, подходящий для работы по дому; муж Констанции не баловал ее деньгами, и ей приходилось много трудиться по хозяйству. Для Розамунды мама попросила папу вырезать из дерева ангела по фотографии скульптурной композиции из какой-то нюрнбергской церкви. Он сказал, что это очень сложно и у него получится разве что грубое подобие, но в итоге смастерил фигурку, как бы склонившуюся, чтобы кого-то защитить. Мама так часто упоминала Берлин и Нюрнберг в связи с подарками, что я спросила ее, долго ли Констанция и Розамунда жили в Германии, но она ответила, что, насколько ей известно, они никогда там не бывали. Просто такие подарки показались маме подходящими – они будили в ней воспоминания об этих городах. Вот и всё.
Чтобы Констанция не получила подарки задолго до Рождества и не почувствовала себя обязанной прислать что-то в ответ, мама договорилась о доставке на другой конец Лондона с одной из местных курьерских повозок, ползавших в ту пору по пригороду, и заставила курьера пообещать вручить их не раньше сочельника; тогда Констанция не успела бы отправить ответную посылку. Но пока мы занимались тем, чем обычно занимаемся в сочельник – вымыли головы и сели сушить их у огня, жаря на нем каштаны и запивая их молоком, – мама пережила один из счастливейших моментов своей жизни. Внезапно мы услышали перестук копыт и звон бубенцов. Мама мгновенно поняла, что на другом конце Лондона Констанция, движимая столь же сильной любовью, приняла такие же деликатные предосторожности и прислала нам подарки со своим местным курьером. Мама проговорила это речитативом, подобным протяжному сигналу фанфар, и бросилась на улицу, чтобы проверить свою догадку, и оказалась права. Когда мы, спотыкаясь о подолы халатов, подошли следом за ней к входной двери, то увидели, как она принимает очень красивые старомодные свертки, выглядевшие так, словно они прибыли из какой-то далекой страны, и перевязанные диковинной белой тесьмой с красным узором, вышитым крестиком. Мама, разумеется, не позволила нам их открыть и унесла свертки в папин кабинет к остальным подаркам, которые нам должны были вручить рождественским утром, а затем поспешила вернуть нас обратно к камину, потому что наши волосы еще не высохли. Она села рядом и заплакала от радости, что Констанция по-прежнему ее любит. Тем вечером мы лежали в кроватях и слушали голоса родителей, наряжавших елку в комнате внизу, и мамин голос был свеж и звонок, словно песня дрозда. Раз или два родители долго смеялись.
До четырех часов дня Рождество проходило лучше некуда. Правда, накануне мы долго не ложились спать и потому проснулись поздно, но сразу нашли в изножьях своих кроватей чулки. Не успели мы в них заглянуть, как в комнату на нетвердых ножках вошел Ричард Куин, держа перед собой большой
