Гофман хотел бы перевернуть все это наоборот, чтобы уделить больше времени музыке, поэзии и живописи, но это оказалось не в его власти. И дело кончилось тем, что он возненавидел и дядю, и правоведение и однажды бежал из Кенигсберга с несколькими талерами в кармане в Гейдельберг. Там он надолго не задержался из-за дурной музыки местного театра.
Поэтому из Гейдельберга Теодор перебрался в Мангейм и поселился там, как нам известно, возле театра, который мог соперничать с лирическими сценами Франции и Италии. Я говорю «Франции и Италии», потому что мы должны помнить, что говорим о периоде, за пять или шесть лет до которого развернулась музыкальная борьба Глюка и Пиччини в Королевской Академии искусств и художеств.
Итак, Гофман обосновался в Мангейме, где нанимал жилье возле театра и содержал себя своим творчеством: живописью, музыкой и поэзией, а также на несколько червонцев, что присылала его добрая мать. Именно в эту минуту, присвоив себе право хромого беса, мы приподняли потолок его комнаты и показали его нашим читателям, неподвижно стоящим у стены за шторой, задыхающимся и устремившим взгляд на паперть церкви иезуитов.
Теодор Гофман еще больше сосредоточил свое внимание, когда на пороге церкви, несмотря на то что служба еще не закончилась, показались две дамы. Но в следующий миг юноше пришлось отвлечься: в дверь постучали. Молодой человек не ответил и лишь топнул ногой от нетерпения. Стук раздался снова. Гофман бросил на дверь яростный взгляд, словно желая испепелить докучливого посетителя. Постучали и в третий раз, но молодой человек оставался неподвижен. Он твердо решил не открывать. Тогда из-за двери послышался голос:
– Теодор!
– А, Вернер, это ты, – проговорил Гофман.
– Да, это я. Ты не хочешь, чтобы тебя беспокоили?
– Нет, что ты, – ответил юноша и поспешил открыть дверь.
В комнату, несколько смутившись, вошел молодой человек с белокурыми волосами. Он был года на три или четыре старше Гофмана, бледен и худощав. Едва появившись в дверях, юноша положил руку на плечо своему другу и поцеловал его в лоб, как сделал бы старший брат.
Они и вправду были как братья. В детстве мальчики жили и воспитывались в одном доме, и потому Захария Вернер, будущий автор «Мартина Лютера», «Атиллы», «Двадцать четвертого февраля» и «Креста на Балтийском море», рос под присмотром сразу двух женщин – своей матери и матери Гофмана. К несчастью, обе страдали от нервного расстройства, которое со временем перешло в сумасшествие. По наследству недуг этот достался их детям и проявился в фантастическом воображении Гофмана и мечтательном расположении духа Захарии.
Друзья детства были неразлучны: когда Вернер изучал право в Гейдельберге, Гофман бежал к нему от своего дяди; когда же сам Теодор переселился в Мангейм, потому как лучшая музыка звучала именно там, то за ним последовал и Захария. Поселившись в Мангейме, вдали от семьи и нежной материнской заботы, два молодых человека почувствовали в себе страсть к путешествиям, неотъемлемой части воспитания немецкого студента. Друзья мечтали посетить Париж. Вернеру было любопытно посмотреть, до чего довел Францию террор; Гофман же желал насладиться французской музыкой и сравнить ее с итальянской. Но особый интерес для него представлял Орфей в опере, потому как в душе Теодор Гофман лелеял надежду стать директором театра.
Вернер, хотя и воспитывался в благочестивой семье, все же был повесой. Ему так и не терпелось воспользоваться этой странной свободой нравов, царившей во Франции в 1793 году. Один из приятелей Захарии, недавно вернувшийся из Парижа, так занимательно рассказывал обо всех прелестях своего путешествия, что у восторженного студента голова пошла кругом.
Гофман надеялся посетить французские музеи, о которых был немало наслышан; кроме того, им руководило желание сравнить итальянскую живопись с немецкой. Одним словом, как бы ни были различны причины, по которым друзья стремились во Францию, их намерение только крепло день ото дня. Чтобы исполнить свое желание, друзьям недоставало лишь одного – денег. Однако случай решил все. По странному стечению обстоятельств в один и тот же день Захария и Гофман получили от своих матерей по пять червонцев.
Десять червонцев составляли около двухсот ливров, а это хорошенькая сумма для двух студентов, живущих на пять талеров в месяц, тем не менее для путешествия этих денег было недостаточно. Тогда молодые люди решили попытать счастья в игре, и так как эта мысль посетила их обоих одновременно, они приняли ее за божественное Провидение. Риск был велик, но в случае выигрыша они могли получить такую сумму, с которой смело можно было отправляться в кругосветное путешествие.
Сказано – сделано. Вернер и Гофман поспешили в один из игорных домов, которые открывались в Мангейме с первого мая, когда вместе с весной наставало и время лечения на водах. Вернер первым испытал судьбу и после пяти попыток потерял свои пять червонцев.
Настал черед Гофмана. Он робко бросил свой первый червонец и выиграл. Ободренный таким началом, он удвоил ставку и не ошибся. В этот день юноше несказанно везло – он выиграл четыре раза из пяти. Казалось, его вела некая сила: без всякого страха и колебаний, без расчета и хитрых соображений он делал ставку за ставкой, бросал деньги на карту, и богатство его удваивалось, утраивалось, удесятерялось. Захария, глядя на все это, трясся, словно в лихорадке. Он был бледнее мертвеца и шептал:
– Довольно, Теодор, довольно.
Но Гофмана только забавляла эта детская робость. Золото текло к нему рекой. Наконец, пробило два часа ночи, и игра прекратилась, потому как заведение должно было закрываться. Молодые люди, не пересчитывая, нагрузили два мешка золота и направились домой. Захария вышел первым, все еще не веря своему счастью. Гофман последовал было за другом, когда на его пути вдруг возник старый офицер, который не спускал с юноши глаз во все продолжение игры. Старик остановил его, когда тот переступал порог.
– Молодой человек, – сказал он, положив руку ему на плечо и пристально глядя в глаза, – если вы будете продолжать так и дальше, вы непременно сорвете банк, я уверен. Но когда он будет сорван, вы станете верной добычей дьявола.
И он исчез, не дожидаясь ответа Гофмана. Теодор вышел на улицу, но он был уже совсем другим. Слова старика обдали его холодом, словно струя ледяной воды, и теперь золото, переполнявшее карманы, тяготило юношу. Он шел будто под грузом своих прегрешений.
Оба друга направились к Гофману – один смеялся, пританцовывал и что-то напевал, другой же, напротив, был задумчив и угрюм. Тот, который веселился от души, конечно же, был Вернером. А тот, что шел, понурив голову, – Гофманом.
У дома Теодора друзья простились; на следующий день они собирались отправиться во Францию. Гофман, оставшись один, принялся считать свое золото. У него было пять тысяч талеров, что составляло где-то двадцать три или двадцать четыре тысячи франков.
Юноша погрузился в глубокое раздумье, лицо его стало совсем бледным в свете медного ночника, а по лбу катились капли пота. При малейшем шуме, раздававшемся вблизи него, пусть даже это был тихий шелест крыла мухи, Гофман внутренне содрогался и в страхе озирался по сторонам. Предсказание старого офицера не выходило у него из головы. Юноша начал нашептывать стихи Фауста, и вот на пороге комнаты ему уже чудилась крыса, а в углу – черный пудель.
Наконец он подчинился какому-то тягостному решению. Юноша отложил тысячу талеров на свое путешествие, а остальные четыре тысячи завязал в узел и прикрепил к ним воском бумажку, где написал следующее: «Господину бургомистру Кенигсберга, для раздачи городским беднякам».
Довольный победой, одержанной над самим собой, Гофман разделся, лег в постель и проспал до семи часов утра. Когда юноша проснулся и нашел все свое богатство на прежнем месте, то сразу же убедился в том, что все случившееся с ним накануне не было сном. Слова старого офицера вновь возникли в его памяти. Он поспешил одеться и без всякого сожаления отнес четыре тысячи талеров на почту Кенигсберга, не забыв, однако, спрятать оставшуюся сумму в свой ящик. Потом Гофман принялся собираться в дорогу, ведь они условились с Вернером этим же вечером отправиться во Францию.
Теодор беспрестанно ходил по комнате, суетился, выбивал пыль из дорожного платья, складывал сорочки, но тут вдруг он посмотрел на улицу и так и замер на месте. Прелестная девушка лет шестнадцати-семнадцати шла по противоположной стороне улицы к церкви. Судя по тому, что Гофману она была совершенно незнакома, в Мангейм девушка приехала недавно. Никогда Теодор с его воображением, не знавшим границ, не представлял себе ничего подобного. Это прекрасное видение превосходило все то, что наш поэт, живописец и музыкант встречал до сих пор, и даже то, что он еще только надеялся встретить. А между тем на таком расстоянии он видел лишь одно восхитительное целое, частности ускользали от его взгляда.
