Молли О
Марти отдал блестящий серебряный шиллинг бармену, взамен получив кружку и несколько пенсов сдачи.
- И все равно, - сказал трамбовщик, - "Фауст"- классная
опера.
- Я ее помню, - сказал Мик. - Что-то про дьявола.
- Ничего себе "что-то", - сказал парень.
- Он там продает дьяволу душу, - задумчиво продолжал трамбовщик. - И все ради девчонки.
- Ну и дурак! - сказал Мик. - Продешевил.
- Другие продавали и за меньшее, за кружку пива, например, или сребреник.
- Что правда, то правда, - сказал Мик.
- "Ты загнал свою душу за пригоршню монет и кусок копченой грудинки", процитировал трамбовщик.
- Это уж точно, - сказал Мик.
- А Марти продал душу за шиллинг, - сказал трамбовщик так решительно, что Мик, который не очень понимал, о чем речь, серьезно закивал головой.
Марти отдал свой шиллинг. В старые добрые времена, еще молодым, он считал себя богачом, если в воскресенье поутру в кармане у него лежал шиллинг.
Ярким воскресным утром - молодой, здоровый - Марти вышел из дома матери на Патрик-стрит; кепка лихо заломлена, рубашка чистая, ботинки сверкают. Он глянул на легкое облачко, потом на солнце высоко над шпилем собора. Улицу сотрясал перезвон - колокола церквей Христа, святого Одеона, святого Патрика, святого Иоанна на Лейн-сквер пели и звали, заглушая дребезжание кебов по серому булыжнику. "Придите и поклонитесь, добрые христиане". Марти шел к мессе, но мысли его были совсем о другом. От этих колоколов, под звуки которых он вырос, кружилась голова.
- Иди-ка помолись, сынок, - вызванивал Иоанн. - Пусть солнце греет, а ты не теряй времени попусту, не ешь глазами девиц в разукрашенных шляпках.
- Они ведь к мессе идут, не куда-нибудь, - говорил святой Одеон. - А ты болтаешься тут, глазеешь на искусственные фонтаны да искусственные пруды, и еще на грязных мальчишек, пускающих бумажные кораблики прямо перед святым Патриком. Будто им другого места нет, осквернителям дня субботнего!
- Он размечтался, как нацепит на шею медаль, когда они дадут прикурить "Слиго", - говорил святой Патрик. - Хочет Энни ее поднести.
- Ему не терпится уволочь ее в укромное местечко в парке или на пляж в Шеллибэнксе. Вот чего он хочет, прости господи.
Марти шел, а рука, сжимавшая в кармане шиллинг, так вспотела, что он чувствовал мокрый кружок на ладони.
- Входи, входи, - звал Иоанн. - Помолись чуток за свою душу. Ей это не помешает. И за души усопших помолись - летний день долгий, времени на все хватит.
Ну прямо как сговорились!
- Марти Каллахэн, - сказала ему утром мать, - эдак ты и мессу пропустишь!
Он ей ответил, что уже идет, и вообще у него еще куча времени.
- Самое время преклонить в церкви колени, а не надраивать ботинки. На футбольный матч небось ни за что бы не опоздал.
Марти лишь присвистнул да подмигнул сестренке.
Он вошел с солнца в церковь святого Иоанна, снял кепку и, окунув жаркие смуглые пальцы в чашу со святой водой, быстро перекрестился и покропил двери храма - за все несчастные души в чистилище. В огромной сумрачной церкви толпился бедный люд. Было жарко, в воздухе мерцали языки свечек и стоял кислый запах. Марти поспел как раз к первому чтению Евангелия, а ушел после последнего, и пусть себе женщины зажигают лампадки святой Анне, покровительнице беременных, а желтолицые старики с четками несут стражу против татя в ночи. Потом через форт Пиджен-Хаус - солдаты учились там стрелять - они с Энни вышли к Шелли-бэнксу, поросшему густой и ласковой травой, где так приятно валяться. Побродили босиком по мелководью, поели апельсинов, Энни была в голубеньком платье. Он спросил, не выйдет ли она за него. Нет, не сейчас, сказал он, но вскорости. Она ответила: мол, прямо и не знает, что сказать - ей ведь всегда были по душе солдаты. Вот Динни Эндрюс, тот солдат, они отчаянные парни, кто в солдаты пошел. А Марти сказал - ему всегда казалось, что он ей больше по сердцу, чем Динни Эндрюс, а она ему в ответ: что верно, то верно, право слово. Голубые глаза сияют, а когда увидела, как уныло Марти обрывает травинки, - так и залилась смехом. Тут он порезал травой палец. Энни засуетилась, заставила промыть морской водой. И сказала, что, пожалуй, пойдет за него. Он побежал искупаться на мужской пляж - сердце ликовало, гибкое тело аж подрагивало от волнения. Когда он вернулся, они накупили у торговки апельсинов и сладостей, валялись на порыжелой траве, смотрели на лодки и на прохожих, смеялись над проделками малышей и обнимались.
Проводив ее домой, он той ночью долго мечтал у кухонного окна, пока колокола святого Патрика не пробили полночь и не начали, как всегда в этот час, вызванивать мелодию, которая тихонько кралась к нему через улицы и крыши.
Несколько дней спустя Марти сказал отцу, что завербовался. Как открыться матери, он не знал. Ей сказал отец.
- Эллен, - начал отец, - Марти взял у англичан шиллинг.
Дело было вечером, отец сидел в кресле с высокой спинкой, положив ноги на каминную решетку.
- Я уезжаю во Францию, ма, - Марти теребил в руках кепку. - Я теперь солдат.
Они разговаривали в кухне, где на камине между двумя конными бронзовыми рыцарями, грозящими друг другу копьями, висел портрет Парнелла {Парнелл Чарлз Стюарт (1846-1891) - ирландский политический деятель, лидер движения за гомруль.} и стоял пожелтевший окантованный пергамент с речью Роберта Эммета {Эммет Роберт (1778-1803) - известный деятель ирландского освободительного движения.}. "Я не желаю, чтобы мне сочиняли эпитафии; поелику ни один человек, знающий устремления мои и идеи, не решается их отстаивать, я не желаю, чтобы идеи эти были извращены из-за предвзятости или невежества". Отличные пышные фразы, которые величественно изрыгал дед после нескольких кувшинов пива.
Теперь - на посошок, Марти, и спой, а? Кто же откажется! До конца войны путь далекий. А что бы спеть? Давай что-нибудь ирландское - так ему всегда говорили.
Марти прикрыл глаза и поднял землистое лицо. Запавший рот открылся, желтые зубы торчали, словно патроны в обойме. Он затянул "Друга Дэнни". Голос у него был дрожащий, надтреснутый, как и все его битое-перебитое тело. Голос был сшитый, подштопанный, он наматывался на песню обтрепанным бинтом.
- Вот вам и музыка, - сказал Мик.
Марти смотрел в потолок; когда кончалась строка песни и он набирал воздуха, на тощей шее между двумя глубокими складками каталось адамово яблоко. Все трое повернулись к нему.
- От души поет, - сказал трамбовщик. Они засмеялись.
О Дэнни, друг, труба солдат сзывает,
В долинах и горах ее слыхать,
Теплу конец, цветы уж умирают,
Тебе в поход, а мне страдать и ждать...
Из глаз Марти выкатились две крупные слезы и застыли на щеках по обе стороны капли, которая так и висела под носом. Нижние веки у него были вывернутые, красные.
Печальная песня. Отец Марти частенько пел ее, когда в их доме на Патрик-стрит собирались гости, потому что, конечно же, это была отцова песня. Мать она трогала до слез. Да и как не плакать, если храбрый солдат уходит на войну, покидая отца, бедную матушку и всех близких. Не говоря уж о любимой, которая будет ждать, пока он вернется.
И в солнце и в сумрак
Я буду стоять тут и ждать.
И скорее всего, не дождется.
Печальная песня и очень красивая, впрочем, как и все старые песни. А "Когда маргаритки побелят поля, тогда и вернусь" - песня его матери.
Лицо у Марти было такое, что бармен снова кивнул на него и подмигнул веселой троице, а сердце Марти разрывалось от тоски по добрым денечкам, которых не вернуть, по близким, которые давно в могиле, и мысли его с мукой и болью возвращались к матери, благослови ее, господи, к добряку отцу - вот уж был не дурак выпить - "день - ночь, сутки прочь - до получки ближе", пусть земля ему будет пухом; к брату Мику, готовому отдать последнюю рубашку, к маленькой сестренке, которая говорила: дай нам денежку, Марти, ну дай, миленький Марти, на печенье с тмином, и он все давал; и к другим добрым людям, усопшим давным-давно, пусть на них снизойдет вечная благодать, покоятся они в мире. Аминь.
Марти не спускал глаз с потолка. Рот он так и не закрыл. Ему казалось, он идет мимо дублинского Замка, а часы уже бьют полночь. Сквозь затянувшие небо облака проглядывала луна. Из тени ему навстречу шагнул дедушка, и Марти услышал голос:
- Не забыл еще своего деда? Полвека я чинил ботинки на Нэш-корт. А ты, бывало, как увидишь, что у меня рот полон гвоздей, хохочешь-заливаешься. Молоко на губах не обсохло, плут Марти, а туда же - потешался над стариком.
Марти вспомнил фартук из грубого зеленого сукна, лицо с птичьим носом, склонившееся над ботинком, и опять расхохотался.
- Старый перечник, - сказал он.
И свернул на круто уходящую вниз булыжную Лорд Эдвард-стрит.
- А меня-то знаешь? - спросил еще один Каллахэн, в засаленном плаще. Это ведь я притащил бочонок с динамитом к воротам Замка, когда они вытаскивали Килвордена {Килворден Артур Вулф (1739 -1803) - верховный судья Ирландии. Убит во время переезда в дублинский Замок в ночь восстания, организованного Эмметом.} из кареты. В него тогда всадили двадцать вил, чтобы уж он точно не узнал, кто его прикончил. А Эммет здорово распсиховался, можешь мне поверить.
