— Вот они, — сказала я кротко. — Я не хотела злить тебя.
Тут Конрад поднял голову, он долго смотрел на меня, что случается нечасто, и наконец сказал тихим голосом:
— Да, ты, действительно, такая же, как Клара.
В тот момент я просто онемела. Конрад редко бывает в доме моих родителей. Конрад считает, что говорить об отсутствующих или умерших неприлично. Конрад всегда успокаивал меня, когда я рассказывала, что меня сравнивают с Кларой, и уверял: такую чепуху не стоит принимать всерьез. И еще Конрад сказал, когда я описала ему ту самую семейную встречу: «Ну перестань же, наконец, терзать себя мыслями о Кларе, ведь теперь они оставят тебя в покое». А сейчас он, Конрад, заговорил об этой женщине. Что-то тут неладно.
Казалось, мой муж сам ошеломлен сказанным. Он начал рыться в портфеле, вытащил каталог выставки, на которую мы хотели пойти, и сказал теперь снова нормальным голосом: «Я попросил купить его для нас, можешь взглянуть».
Я сделала вид, что не замечаю его протянутой руки. Абсолютно спокойно спросила: «Конрад, что ты знаешь о Кларе?» Он думал, казалось, о чем-то другом. Лишь некоторое время спустя он ответил: «Ничего не знаю, Кристина, ничего». «Я не верю тебе», — сказала я.
Тот вечер ничем не отличался от других. Я сидела с Конрадом, пока он без аппетита поглощал свой холодный ужин. Я сама пила только чай. Потом Конрад, налив себе виски, удобно вытянулся в кресле; он скользнул по мне взглядом — я в это время сидела, скорчившись, на ковре — и сказал: «Ты все худеешь». Я спросила: «Тебе что, не нравится?» Он не ответил. Уткнулся в свою финансовую газету, так что разговаривать с ним было бесполезно. Впрочем, меня это ничуть не задело, я и одна прекрасно нахожу, чем заняться. Правда, иногда эти занятия мешают Конраду, например, если я включаю такую музыку, которую он не выносит. Я в этом отношении гораздо непритязательнее, люблю классику, джаз, мне нравятся даже многие хиты. Согласна, среди них есть и немало безвкусицы, большинство из них банально, но в них ощущаются и размах, и ритм, и радость жизни, временами это выражение подавленных желаний, зов и вопрос. Так вот, стало быть, я поставила запись последнего хит-парада, сначала тихонько, но было плохо слышно, и я усилила громкость. Конрад передвинулся в своем кресле, его ноги теперь касались ковра. Он переоделся в кожаные домашние туфли, его пальцы в носках шевелились у меня перед глазами. Хотелось протянуть руку и удержать их, но я боялась снова разозлить его. Я встала и осторожно повернула ручку громкости еще раз.
— Кристина, — сказал Конрад.
— Да, — сказала я.
— Как же по-твоему я должен читать? — сказал Конрад.
— А как же мне в таком случае слушать? — сказала я.
— Мы поставим магнитофон куда-нибудь в другое место, — решил Конрад.
— Дай мне только дослушать эту запись до конца, — попросила я.
Конрад вздохнул и промолчал. Во время исполнения последней песни я подпевала, я просто не могла иначе, так она меня захватила, к тому же я знала ее текст, ведь я уже не раз его слышала.
— Тебе не стыдно? — спросил Конрад.
— Нет, — ответила я.
Когда мы уже лежали в постели — Конрад любит ложиться рано, — я попыталась еще раз завести разговор о Кларе. Конрад из тех людей, которые не умеют лгать. Если он лжет, я сразу замечаю. Попытавшись обратить все в шутку — как всегда неудачно, — он начал уверять, что просто хотел сорвать на мне свое раздражение, и сделал это так, как принято в нашей семье. Я конечно поняла, что он лжет. Тем не менее мне ничего не удалось вытянуть из него. Он тут же выключил свою лампу, заявив, что ему завтра рано вставать, и оставил меня наедине с моими мыслями. Засыпая, он, как всегда, держал меня за руку. Мне это нравится, я люблю его прохладные пальцы, они не сжимают, не давят, а только слегка прикасаются ко мне, создавая по временам иллюзию, что рядом лежит не Конрад, а кто-то другой, знакомый мне лишь по снам. И все же чаще всего я не сомневаюсь, что это Конрад, ведь он нужен мне.
С некоторых пор я начала задумываться о том, как я живу. Это странно, раньше со мной такого не бывало. В двадцать лет я вышла замуж, сейчас мне двадцать пять, пять лет нашей супружеской жизни прошли так, что в моей памяти они почти не отличимы друг от друга. Я обратила на это внимание недавно, когда Конрад заметил, что мы живем в нашей квартире уже три года и целых два года у него своя адвокатская практика. Я удивилась, ведь оба этих события никак не связывались у меня со временем. С тех пор как у нас есть эта квартира, мне кажется, что мы жили здесь всегда; с тех пор как у Конрада появилась собственная контора, мне кажется, что она была у него всегда. Напоминание Конрада что-то пробудило во мне. Я мысленно вернулась к первому дню нашего супружества, первым неделям и месяцам в двух тесных комнатах многоквартирного дома, к непривычной жизни вдвоем, которая была нам больше в тягость, чем в радость. Я вспомнила, как Конрад, встававший ежедневно в шесть, сидел над делами, которых у него, помощника модного адвоката, было столько, что он едва справлялся с ними. Я видела, как он, запыхавшись, бежит к трамваю, чтобы успеть на первое заседание в коммерческий суд, видела, как стою у окна и гляжу ему вслед; впереди у меня целый день, сулящий многое, надо лишь распорядиться им так, чтобы он стал моим.
Да, то время миновало, в последние два-три года мы жили совсем по-другому и все же прошедшее казалось мне сплошным, однообразным, спокойно текущим потоком. Почему? Не потому ли, что я сама ни к чему не влеклась, я лишь позволяла приблизиться ко мне и увлечь меня за собой? Ведь нет ничего более прекрасного, чем бездумно плыть по течению, впереди тебя ждут приятные перемены к лучшему, предшествующее же изглаживается из памяти. И все же с некоторых пор меня одолевают непривычные мысли, от которых я бегу, которые мне неприятны. Они тревожат, смущают, обрекают на перемены.
И вот теперь Конрад, неожиданно сравнив меня с Кларой, снова пробудил эти мысли. Растревоженная, я лежала в темноте, мой муж ровно дышал рядом. Я думала: у него есть причина сравнивать меня с Кларой, причина, которую он скрывает. Так какая же я, если я такая же, как Клара, и какой была эта женщина, если она была такой же, как я?
Я попыталась выбросить этот вопрос из головы, заставить себя думать об акварели, которую собиралась писать завтра. Преобладать будет синий цвет, глубокая, мягкая синева, и эта синева опять позволит мне плыть по течению, несколько дней я буду жить ею. Сколько же акварелей я написала тогда, две или три? Я напрягла свою память и наконец вспомнила: да, их было три, но сохранились лишь две, потому что одну я уничтожила, хотя она нравилась мне больше других. Я отчетливо видела перед собой этот рисунок, на нем был изображен темно-желтый цветок, этот цветок был порождением моей фантазии и безудержно тянулся по всему листу, захватывая даже углы. Я сразу же объявила эту акварель моей любимой. Вскоре, сейчас уже не могу сказать почему, я уничтожила темно-желтый цветок и крепко-накрепко запретила себе думать о нем.
Вспомнив об этом, я вдруг испугалась. Наклонилась над Конрадом и стала тормошить его. Свет падал на его тонкие, невесомые волосы; обычно аккуратно расчесанные на пробор, они растрепались, пряди упали на лоб. Он не сразу открыл глаза, это выглядело комично.
— Скажи мне, что ты со мной, — тихо попросила я.
Но он всерьез рассердился, снял мою руку со своего плеча и заявил, что ему, в отличие от меня, нужно выспаться, я-то ведь опять буду нежиться в постели до полудня. Я подождала, пока он снова не заснул. Потом встала и прокралась в гостиную. Там я принялась искать документы, которые Конрад спрятал под папку.
Верхний истрепанный лист был пустым. Я перевернула его, на следующей странице наверху справа был от руки проставлен номер дела, а ниже, в середине, по линейке выведено название: «Имущество, оставшееся после Клары Вассарей».
Так вот, значит, что хотел скрыть от меня Конрад. Он занимался Кларой. Теперь Кларой займусь я.
Агнес Амон посмотрела на календарь. Четверг. Сегодня нужно идти к Кристине. Что-то в ней, как всегда, противилось этому. Хотя нельзя было не признать, что она сама хотела работать у Кристины и сделала для этого все возможное и невозможное. В течение полутора лет Агнес приходила к ней по четвергам, а если нужно, то и по вторникам, чтобы навести порядок в том хаосе, который царил в ее квартире.
Агнес уложила пирог, который спекла накануне вечером, в сумку с длинной ручкой. Было шесть часов утра, на улице занимался новый день. Агнес открыла окно и выглянула наружу. У нее, как это всегда бывало по утрам, появилось ощущение, как будто комната за ее спиной становится больше, оно не исчезало и тогда, когда она, посмотрев на спешащих на работу соседей, обернулась. С гордостью скользила она взглядом по полированной поверхности мебели из ясеня с характерными мелкими пятнышками, по придвинутым друг к другу шкафам, по Психее с овальным зеркалом, по прямоугольному столу с четырьмя неудобными, жесткими стульями, пока не задержала его на изображении раскинувшейся в лодке и окруженной роем ангелов розовощекой красавицы, которая, как свидетельствовало название этого шедевра, мечтала о свадьбе. Агнес ни о чем не мечтала ни до, ни после свадьбы. Она не испытывала и особой печали, когда ее муж, любивший спиртное больше, чем Агнес, исчез из ее жизни. Без сожаления разглядывала она темно-зеленое покрывало, затканное желтыми кувшинками, которым всегда была покрыта правая кровать. Агнес сознательно вычеркнула из памяти трудные годы замужества. Даже боль от того, что у нее не было ребенка, со временем поутихла. Она наслаждалась своим одиночеством.
