Окинув взглядом комнату, я подумал про себя: «Нет, это не сон» — и в мрачном настроении стал выбираться из-под стола; суставы трещали, будто кто-то ломал бамбук. Услыхав этот треск, женщина лягнула старуху, та сразу же повернулась на другой бок, но, к счастью, никто не проснулся.
Я, как и прежде, поддерживая руками сползающие брюки, понуро стоял, лишенный собственного достоинства, ни к чему не пригодный, как палочка для еды, не имеющая пары, но вдруг меня пронзила мысль: «Эта квартира моя». Я возмутился: эти подонки хотят заставить меня плясать под их дудку. Начну с того, что растолкаю их и вышвырну вон, — что в этом противоестественного? Но как только я вспомнил насилие, учиненное ими вчера надо мной, меня охватил страх. Все нужно решать законным путем. Разве может кто-нибудь молчаливо позволить подобную несправедливость, более того, действия, лишенные здравого смысла? Для таких случаев существует общественный договор.
Я начал тихонько готовиться к тому, чтобы выйти из дому. Когда я снял висевший на стене пиджак, под ним оказался ремень, который я никак не мог найти. Надев пиджак, я решил проверить карманы и сразу же обнаружил, что исчез бумажник. Кроме него исчезли и зажигалка, и трубка, и табак. Проездной билет оказался на месте, но приколотые к нему талоны на еду и фотография S.-ко (моей возлюбленной) исчезли. Нетронутыми остались лишь сломанный карандаш и записная книжка.
Хотя меня это и ошеломило, я тем не менее посчитал случившееся естественным, но все же решил выйти наружу, глотнуть свежего воздуха и в покое обдумать меры, которые мне следует предпринять; с этой целью я крадучись, на цыпочках, проскользнул в прихожую.
Я вздохнул с облегчением, но в то же мгновение кто-то положил мне руку на плечо. Это была привлекательная девушка. Словно опасаясь окружающих, она приблизила ко мне свое лицо, источая запах младенца.
— Хочу посоветовать вам: было бы неплохо, если бы вы, пока они не встали, вскипятили чай, а если можно, то и еду приготовили. По утрам мои братья всегда встают в плохом настроении. Если что-то будет не по ним, тут же устроят собрание и поставят вас в дурацкое положение.
Ах так, тем более надо что-то делать. Взяв ботинки, я уже собрался было надеть их, но потом передумал и, с ботинками в руках, тихо открыл дверь и вышел наружу. Мне вдогонку девушка прошептала:
— На собрании, которое провели после того, как вы заснули, было решено разрешить вам пользоваться ботинками и одеждой. — Придерживая дверь, которую я пытался захлопнуть, она продолжала: — То, что я рассказала, должно остаться между нами. Если они об этом узнают, мне здорово влетит. Сочувствую вам. Я ваш доброжелатель.
Смеялись лишь глаза девушки, она поспешно вернулась в комнату.
Выйдя, я первым делом подумал о том, что нужно с кем-то посоветоваться о случившемся. Но в то же время сознавал, что попал в трудное положение, заставлявшее меня сожалеть о той жизненной позиции, которую я до сих пор занимал. Теперь уже поздно об этом рассуждать, но пришлось пожалеть о том, что я не сошелся ближе с жильцами нашего дома. Даже не с кем поговорить. Они меня еще и на смех поднимут.
Стараясь ступать тише, я дошел до уборной, надел наконец ботинки, справил нужду, сполоснул лицо, утерся подолом рубашки и от этого почувствовал себя гораздо лучше — во мне взыграла такая смелость, что я решил даже поговорить с управляющей домом. Это действительно можно было назвать решимостью. Ведь мне нужно было эту похожую на шимпанзе женщину с лицом, лишенным даже проблеска ума, эту нечеловечески алчную подлюку, мимо которой невозможно было пройти, чтобы она не напомнила о плате за квартиру, ту, о ком я мог думать только как о потенциальном противнике моих умозаключений, сделать союзником, которому я бы мог откровенно поведать о своих проблемах.
Положив локти на окно, выходящее на дорогу, и попыхивая трубкой в такт передававшейся по радио утренней гимнастике, управляющая искоса поглядывала своими маленькими белесыми глазками на толпившихся у колонки женщин. Потом, даже не поворачивая головы и лишь скосив глаза в другую сторону, она холодно взглянула на меня. Вынула трубку изо рта, углы ее сиреневых тонких морщинистых губ дрогнули в улыбке, и я подумал, что так она готовится к тому, чтобы изрыгнуть свои обычные слова: «Плата за квартиру». Чтобы опередить ее, я быстро подошел к ней и поклонился с деланной улыбкой:
— Простите, мне совершенно необходима ваша помощь. — Губы управляющей дрогнули еще сильнее, и я совсем оробел, но, набравшись смелости, продолжал: — Вчера ночью, глубокой ночью, какие-то странные люди...
Когда я на одном дыхании выложил ей всё, управляющая выколотила трубку и потупилась:
— О чем вы говорите? Я ничего не поняла.
— Чего же тут не понять? Я бы хотел, чтобы вы подтвердили, что десятая квартира моя.
— Мне совершенно все равно, чья это квартира. Она сдается человеку, который платит за нее, и кто бы им ни был, мне безразлично.
— Но ведь плата за квартиру означает, что вместе с квартирой он получает и право жить в ней. Именно я являюсь съемщиком десятой квартиры и плачу за нее, поэтому абсолютно незнакомые мне люди не имеют никакого права вторгаться в мою квартиру.
— О каких правах вы говорите? Со всем этим должен разбираться тот, кто снимает квартиру, а я ни о чем знать не хочу. Может, я говорю слишком откровенно — квартиры мной сдаются не людям, их арендуют деньги. — Управляющая подняла на меня свои косо прорезанные глаза. — Кстати, за свою квартиру вы, по-моему, еще не заплатили, собираетесь это сделать? Подумайте над этим как следует.
Я не рассчитывал, что все моментально разрешится, но все же не думал, что она окажется такой бездушной. В полном унынии я решил выйти наружу и, забыв о времени, застыл на каменных ступеньках, ведущих во внутренний двор.
— Доброе утро, — кто-то ударил меня по плечу и схватил за руку, — у тебя вид, будто ты что-то замышляешь. — Это был второй сын из семьи вторгшихся, с зажатой во рту только что купленной мной зубной щеткой и измазанными зубной пастой губами.
Как раз в это время мимо проходила с веером для раздувания жаровни в руке кокетливая вдовушка из третьей квартиры, и он, будто был знаком с ней чуть ли не десять лет, помахал ей рукой с зажатой в ней зубной щеткой и приветливо поздоровался:
— Доброе утро, Оку-сан. — И хотя она, лишь искоса взглянув на меня и на него, попыталась пройти мимо, он бросился за ней и схватил за руку: — Перепачкался зубной пастой, простите. — А потом, делая вид, что собирается обнять ее за талию, обернулся ко мне: — Послушай, отец будет сейчас проводить собрание. Иди туда быстрей.
Вдовушка уже давно строила мне глазки, и где-нибудь в укромном уголке лестничной площадки, когда там никого не было, она специально, чтобы я увидел, задирала юбку, делая вид, будто поправляет чулки, но я никогда не проявлял к ее заигрываниям никакого интереса, да его у меня и в самом деле не было. И когда этот омерзительный сынишка устроил на моих глазах такое откровенное представление, я не испытал никакой ревности, просто остался неприятный осадок оттого, что я увидел в этом знак появления вражеской силы, которая разрушит до основания всю мою будущую жизнь.
Не говоря ни слова, я хотел выйти из дому, но братец остановил меня окликом:
— Собрание начинается. Если не будешь присутствовать на нем, ничего хорошего не жди. Отправляйся туда.
Отмахнувшись от его слов, я выскочил наружу, правда, какого-то определенного плана у меня не было, но, подталкиваемый резкостью своих собственных действий, я неожиданно для себя решил наведаться в полицейскую будку, которая обычно моим доверием не пользовалась. Или, видимо, лучше сказать: поскольку другого места, куда бы мне следовало пойти, я придумать не мог, осталось лишь такое, куда мне меньше всего хотелось идти. В будке, развалившись на стульях, сидели со скучными лицами двое полицейских, молодой и пожилой, и от нечего делать курили. Когда я стал рассказывать, что привело меня к ним, молодой полицейский демонстративно отвернулся и, будто что-то вспомнив, стал листать записную книжку и делать в ней какие-то пометки, а пожилой время от времени хмуро кивал — слушаю, мол.
— Вот как, — сказал он. — Такими разговорами мы сыты по горло. Как видите, хотя вы этого, возможно, и не знаете, мы сейчас страшно перегружены, так что, может, зайдете к нам еще разочек, когда выдастся время?
— Неужели же вы не понимаете, что я не могу откладывать это дело ни на минуту? Смотрите, бумажник у меня забрали, в квартире моей ведут себя как хозяева, делают что хотят...
— Никакой срочности нет. Отправляйся на работу, уж в этом никто тебе не помешает. Кроме того, вмешиваться в дела, подобные твоему, нам очень трудно. Начать с твоего утверждения, что это совершенно чужие тебе люди, — но разве можно безоговорочно принимать на веру показания одной стороны? Предположим, эти люди заявят, что хорошо знают тебя, — исходя из тех случаев, с которыми мы сталкивались до сих пор, они именно это будут утверждать, — так вот, есть ли у тебя веские доказательства, способные опровергнуть подобное утверждение?
