— Ты своим детям не отец, а самый настоящий римский папа!
— Брысь, исчадие чада! — не поднимая головы, откликнулся Степан. — Вовка, привяжи ей к хвосту крысу!
Полистав школьные учебники сыновей, с отвращением отбросил книжки в сторону.
— Флора, фауна, родные просторы… У нас вместо всего этого — квадратные метры да огород с кротами и родиной-смородиной.
— Флора — это растительный мир, — важно пояснил Вовка-первый. — А фауна животный.
— Тебе мать дала денег на парикмахерскую, а ты их на мороженое спустил. Вот заведется в твоей флоре фауна — дустом буду выводить! Где твой укол совести? И твой!
Мальчишки со вздохом достали из карманов булавки и ткнули себя в ладони.
Стёпа просыпался до рассвета и тихо лежал, глядя в окно на медленно поднимающееся солнце. Ему казалось, что светило с большим трудом преодолевает какие-то невидимые или неведомые преграды, чтобы всплыть над крышами домов и кронами деревьев. Стоило краешку солнца показаться над липами, как Стёпа протягивал к окну мускулистые руки и, изнемогая от напряжения, помогал яркому диску как можно скорее занять свое место на небе. Работенка была потяжелее, чем шесть часов кряду кидать лопатой уголь в топку. Когда Ната просыпалась, он лежал рядом — тяжело дыша, с набухшими венами на руках, весь в поту, с таблеткой валидола, тайно сунутой под язык.
— Тебе плохо? — вскидывалась она. — Или сон дурной приснился?
— Да нет, — хитрил Стёпа. — Ссать хочу — невтерпеж, а в туалет сходить лень, вот моча и выходит через кожу.
Но жена все же застукала его, и Стёпа, взяв с нее клятву молчания («Кто узнает — в психушку отвезут»), рассказал обо всем как на духу. Подумав, Ната мудро решила, что надо же Стёпе хоть чем-нибудь свою безногую жизнь наполнять — одним мытьем посуды да прополкой грядок жив не будешь, — и согласилась, что подъем солнца вручную — дело, безусловно, важное, трудное, полезное и почти что героическое. Не то что закат: вниз-то солнцу легче легкого катиться. Однажды она, однако, по забывчивости — штопала детский носок — попросила Стёпу подержать солнце на месте, чтобы она до темноты успела управиться со штопкой. Муж помог. Сообразив, что произошло, Ната прошептала со слезами:
— Как бы я хотела родить от тебя. Ну хоть десяток ребятишек.
— Этих бы прокормить.
Но скрыть удовольствия от Наткиного признания — не смог.
— Весным весна! — заорал Стёпа, выбравшись на крыльцо. — Пора родные просторы копать!
Спустя несколько часов Ната нашла его лежащим без рубашки в огороде на краю вскопанного участка земли. Кожа его покраснела от солнца, а когда с большим трудом удалось оторвать ладонь, с силой прижатую к груди, все увидели четкий белый отпечаток его пятерни, под которым больше не билось сердце.
Три дня, пока Марата не похоронили, солнце не покидало небес, замерев на указанном ему Стёпой месте. Тайну этого чуда Ната никому не открыла. Надорвался бывший кочегар, когда-то обладавший здоровьем, которого хватило бы на пять больниц. Или даже на десять.
Вдова часто навещала его могилу, и пока сыновья ползали между оградами в поисках мышонка, она тихонько напевала одно и то же:
С той же светлою душой
Я стою перед тобой…
И снова, и снова, и снова — пока наконец ребята не приносили ей крошечную мышку…
