За этим первым знакомством с автором книги последовала вскоре другая, не менее впечатляющая встреча. Еврей из соседней деревни, которого звали Мойша, вел мелочную торговлю и приторговывал скотом. Иногда он на своей тележке, запряженной ослом, проезжал через Гюнсбах. Так как евреи тогда у нас не жили, для деревенских мальчишек это всегда было событием. Они бежали следом и издевались над ним. Чтобы показать, что и я уже совсем взрослый, я не придумал ничего лучшего, как однажды увязаться за ними следом. Хотя я, конечно, не понимал, что все это должно значить. И вот я несся вместе с другими за ним и его ослом и орал, как все: "Мойша! Мойша!" Самые смелые складывали концы своих передников или курточек наподобие свиного уха и прыгали вокруг него. Так мы преследовали его через всю деревню до моста. А Мойша со своими веснушками и сивой бородой продолжал свой путь так же невозмутимо, как и его осел. Только иногда он оборачивался и улыбался нам смущенно и доброжелательно. Эта улыбка покорила меня. От Мойши я впервые узнал, что значит молча сносить преследования. Он стал моим великим воспитателем. С тех пор я приветствовал его с особой почтительностью. Много позже, уже гимназистом, я усвоил себе привычку подавать ему руку и проходить вместе с ним часть пути. Но он так и не узнал, что он для меня значил. Ходили слухи, что он ростовщик и пожиратель состояний. Я никогда их не проверял. Для меня он, с его чуть виноватой улыбкой, навсегда остался Мойшей, еще и сегодня призывающим меня к терпению там, где я мог бы вспылить и разбушеваться.
Я не был драчливым. Но мне нравилось меряться силой с другими в дружеских потасовках. Как-то по дороге домой из школы я схватился с Георгом Ничельмом - он уже покоится в земле, - который был старше и считался сильнее меня, и победил его. Уложенный на обе лопатки, он выкрикнул: "Давали бы мне два раза в неделю мясной суп, как тебе, я был бы таким же сильным!" Удрученный подобным завершением игры, я поплелся домой. Георг Ничельм со злой откровенностью высказал то, что я уже мог почувствовать при иных обстоятельствах. Деревенские ребята обращались со мной не совсем так, как друг с другом. Я был для них тем, кому лучше живется, пасторским сынком, из богатеньких. Я страдал от этого. Я не хотел быть другим, не хотел жить лучше их. Мне опротивел мясной суп. Стоило только его легкому запаху повеять над столом, и я слышал голос Георга Ничельма.
Теперь я тщательно следил за тем, чтобы ничем не отличаться от других. К зиме я получил пальто, переделанное из старого отцовского. Но ни один деревенский мальчишка не носил пальто. Да к тому же портной, примеряя его, приговаривал: "Черт возьми, Альберт, да ты будешь прямо настоящим господином!" Тут уже я едва удержался от слез. В тот день, когда я в первый раз должен был его надеть - это было как раз перед воскресной заутреней, - я отказался это сделать. Разразился громкий скандал. Отец дал мне оплеуху. Это не помогло. Пришлось взять меня в церковь без пальто.
И каждый раз, как я должен был надевать это пальто, повторялась та же история. Сколько побоев я вытерпел из-за этой части моего туалета! Но я остался непреклонен.
Той же зимой мать взяла меня с собой в Страсбург навестить престарелого родственника. Пользуясь случаем, она хотела купить мне какую-нибудь шапку. В богатой лавке мне примерили их добрую дюжину. Наконец матушка и продавщица сошлись на прекрасной матросской шапке, решив, что уж ее-то я буду носить не снимая. Но они просчитались. Как раз эта мне совсем и не годилась, ведь ни один деревенский мальчишка не носил такой. И когда меня стали уговаривать взять эту или какую-нибудь другую из примеренных, я так бурно возмутился, что сбежалась вся лавка. "Так какую же шапку ты хочешь, глупый мальчишка?" не выдержала продавщица. "Не нужны мне ваши модные шапки, я хочу такую, какие носят мальчики в деревне". Пришлось посылать одну из продавщиц рыться в старых залежах, откуда она и принесла мне коричневую шапку, которую можно было опускать на уши. Сияя от радости, я натянул ее на голову, а моя бедная мама получила в придачу к покупке парочку колких замечаний и насмешливых взглядов из-за своего дурня.
Я страдал, видя, что по моей милости ей приходится краснеть перед горожанами. Но она меня не бранила, как будто чувствуя, что за этим кроется что-то серьезное.
Эта тяжкая борьба длилась все время, пока я учился в сельской школе, и отравляла жизнь не только мне, но и моему отцу. Я не желал носить ничего, кроме варежек, ведь деревенские мальчишки не носили ничего другого. По будням я ходил в деревянных башмаках, так как они тоже надевали кожаные только по воскресеньям. Каждый раз с приходом гостей конфликт вспыхивал с новой силой, потому что я должен был предстать перед ними "прилично одетым". Дома я еще шел на уступки. Но как только речь заходила о том, чтобы, разодевшись как барин, куда-то отправиться, я тут же превращался в негодника, приводившего в ярость своего отца, и бесстрашного героя, мужественно терпевшего оплеухи и заточение в чулане. Я и сам тяжко страдал, восставая против воли родителей. Моя сестра Луиза, годом старше меня, понимала мои переживания и относилась ко мне с трогательным сочувствием.
Деревенские ребята и не подозревали, что я терплю из-за них. Они равнодушно взирали на все мои старания ничем от них не отличаться... чтобы затем при малейшей ссоре бросить мне эти ужасные слова "господский сынок".
Уже в первые школьные годы я испытал одно из самых тяжелых переживаний, уготованных нам школой жизни. Меня предал друг. Это произошло так. Когда я впервые услышал слово "калека", я толком не представлял себе, что оно означает. Мне казалось, что оно выражает высшую степень неприязни к чему-то. Так я им и пользовался. Новая учительница фройляйн Гогель вначале не завоевала моей симпатии. Поэтому мысленно я назвал ее этим загадочным словом. Когда мы с моим лучшим другом пасли коров, я с таинственной миной доверил ему свою догадку: "Фройляйн - калека. Никому только об этом не говори". Он обещал.
Вскоре по дороге в школу мы поссорились. На лестнице он буркнул: "Хорошо же, вот я сейчас скажу фройляйн, что ты назвал ее калекой". Я не принял угрозу всерьез, потому что считал подобное предательство невозможным. Но на перемене он действительно подошел к ее столу и сообщил: "Фройляйн, Альберт сказал, что ты калека". Дело не имело последствий, так как учительница не поняла, что значит его сообщение, и не доискивалась, о чем идет речь. Но я был потрясен непостижимым ужасом происшедшего. Первый опыт предательства вдребезги разбил все мои прежние представления о жизни, мое детское доверие к ней. Мне потребовались недели, чтобы прийти в себя. Теперь я кое-что понял в жизни. Я, как и все мы, нес в себе открытую рану, которой не давали зажить все новые удары. Многие из тех ударов, что потом наносила мне жизнь, были тяжелее первого, но ни один из них я не ощутил столь болезненно, как этот.
Еще до школы отец начал обучать меня игре на старом клавесине. Я немного играл по нотам. Но особую радость мне доставляли импровизации, а также песни и хоралы с самостоятельно найденным сопровождением. И когда на уроке пения учительница стала изучать с нами хорал, воспроизводя ноту за нотой без сопровождения, мне это не понравилось, и в перерыве я спросил, почему она не играет правильно, с сопровождением. В азарте я сел за фисгармонию и сыграл ей хорал, как умел, передавая многоголосье по памяти. С тех пор она стала очень ласкова со мной и поглядывала на меня с некоторым удивлением. Но сама продолжала наигрывать хорал одним пальцем. Я догадался, что умею делать нечто такое, чего она не может, и устыдился того, что демонстрировал ей свое умение, которое считал чем-то само собой разумеющимся.
В остальном я был тихим и мечтательным учеником, не без труда выучившимся чтению и письму.
Еще кое-что памятно мне из этого моего первого школьного года. Прежде чем я пошел в школу, отец уже рассказал мне много библейских историй, среди них - о всемирном потопе. Как-то особенно дождливым летом я пристал к отцу с расспросами: "Как же так, вот у нас дождь уже больше сорока дней и ночей, а вода еще даже не подступила к домам, не говоря уж о том, чтобы подняться выше гор". "Но ведь тогда, - ответил он, - в начале мира, дождь шел не каплями, как сейчас, а лил потоками, как из ведра". Это объяснение показалось мне вполне убедительным. И когда потом учительница в школе рассказывала нам историю потопа, я ждал, что она упомянет также о различии того и теперешнего дождя. Но она это пропустила, и я не мог удержаться. "Фройляйн учительница, - закричал я со своего места, - ты должна рассказывать правильно". Не дожидаясь, пока меня призовут к порядку, я продолжал: "Ты должна сказать, что дождь тогда шел не каплями, а лил как из ведра". Когда мне было восемь лет, отец дал мне, по моей просьбе, Новый Завет, который я прилежно читал. К историям, больше всего меня занимавшим, относилась и история о волхвах с Востока. Что сделали родители Христа с золотом и другими дарами, полученными от этих людей, спрашивал я себя. Как же они могли после этого остаться бедными?
