Оркестр заиграл польку, взвизгнули кларнеты и скрипки, вступил контрабас, и на площадку вышли три пары. Одну из них составляли пожилой толстяк в белом крахмальном воротничке с красной бабочкой и розовощекая девушка в черном платье. Толстяк ухватил ее за спину и завертелся с ней на одном месте как волчок. За столиком вблизи танцующих сидела с кружкой пенистого пива немолодая женщина в очках и сердито трясла головой. Потом она сдула пену на пол и сделала глоток.
— Видите ли, пан Штраус, — Карел Копферкингель улыбнулся, уставившись на залитый солнцем стол. — Господь Бог мудро распорядился людьми. Пусть некоторым выпадает страдать — что же, ведь животные тоже страдают. У меня дома есть бесценная книга в желтом коленкоре, это книга о Тибете, о тибетских монастырях, об их верховном правителе далай-ламе, об их изумительной вере… Этот том подобен Библии. Страдание есть зло, с которым следует бороться или хотя бы смягчать, сокращать его; но зло это творят сами люди, ибо они окружены стеной, из-за которой не видят света. Однако Господь распорядился мудро, указав человеку: помни, что ты прах и в прах же обратишься. Из праха он создал человека и милосердно допустил, чтобы, перенеся все терзания и муки, которыми одарила его жизнь, все разочарования, а также недостаток любви… — он задержал взгляд на немолодой женщине в очках, уткнувшейся в кружку пива, — тот вновь стал прахом. Крематорий, пан Штраус, это, по существу, богоугодное заведение. Ведь оно помогает Господу вернуть человека в прах быстро. Вообразим на мгновение, что человек был бы сотворен из какого-нибудь негорючего материала. Тогда… — пан Копферкингель пожал плечами, не сводя глаз с пожилой женщины в очках, — тогда, конечно, пришлось бы предавать его тело только земле; но, по счастью, человек горюч. Знаете, сколько времени пройдет, пока мертвый станет в земле прахом? Лет двадцать — и при этом скелет еще до конца не истлеет! А в крематории сейчас, когда вместо кокса пользуются газом, вся операция — вместе со скелетом — длится семьдесят пять минут. Некоторые, впрочем, возражают, что, мол, Иисуса Христа не сожгли, а похоронили в земле. Но это же, пан Штраус, — улыбнулся Копферкингель, — иное дело! Я всегда отвечаю этим милым людям: Спасителя бальзамировали, обернули плащаницей и погребли в пещерной гробнице. Вас же никто не станет погребать в пещере, обертывать и бальзамировать… Само собой, пан Штраус, тут не годятся ссылки на то, что гроб в земле может треснуть под тяжестью глины и, когда тяжесть эта обрушится покойнику на голову, бывает адски больно… Ведь человек, — пан Копферкингель покачал головой, — уже мертв и ничего больше не чувствует… Но в пользу кремации можно привести другой довод. Посудите сами, пан Штраус, если бы людей не жгли, а только засыпали землей, то зачем тогда все эти печи?
Помолчав немного, пан Копферкингель посмотрел на танцующих и продолжал:
— Мы живем в гуманном государстве, которое строит и оборудует крематории… но зачем? Просто так, чтобы люди заходили поглазеть, будто в музей? Да ведь чем быстрее человек обратится в прах, тем быстрее он освободится, переменится, перевоплотится — это, кстати, относится и к животным; есть страны, пан Штраус, где существует обычай сжигать также и мертвых животных, — к примеру, Тибет. Эта наша желтая книга о Тибете удивительно увлекательна, — пан Копферкингель посмотрел на дерево, на котором висела табличка «Починка гардин и портьер — Йозефа Броучкова. Прага, Глоубетин, Катержинская, 7», и заметил:
— Разве в Глоубетине есть Катержинская? Я знаю только Катержинскую в Праге-2.
Музыка смолкла, затихли кларнеты и скрипки, затих контрабас, и танцующие пары вернулись за свои столики. Ушел и пожилой толстяк в белом крахмальном воротничке с красной бабочкой вместе с розовощекой девушкой в черном платье, а пожилая женщина в очках вновь отпила из кружки. Пан Копферкингель подозвал официанта, расплатился, и все поднялись.
— Вы любите музыку, пан Штраус, — улыбнулся Копферкингель, когда они выходили из ресторана «У удава», иначе — «У серебряного футляра». — Все, кто имеет чувствительную душу, любят музыку. Как несчастны те бедняги, которые умирают, не познав красоты Шуберта или Листа. Вы, кстати, не родственник Иоганна или Рихарда Штрауса, бессмертного автора «Кавалера роз» и «Тиля Уленшпигеля»?
— Увы, нет, пан Копферкингель, — добродушно отозвался пан Штраус, рассматривая ресторанную вывеску, под которой розовощекая девушка в черном платье разговаривала с молодым человеком… а к ним медленно приближалась пожилая женщина в очках… — Я им не родственник, но музыку Штрауса люблю. И дело не в фамилии, — улыбнулся он, — я бы любил ее, даже если бы меня звали, к примеру, Вагнер. Куда теперь вы держите путь?
— Мы тут еще кое-куда заглянем, — улыбнулся в ответ пан Копферкингель, — сегодня воскресенье, начало весны, я бы хотел дать моей семье как следует отдохнуть. Встряхнуться, рассеяться… Поведу своих дорогих к мадам Тюссо!
— Ах, к мадам Тюссо, — протянул пан Штраус.
— Конечно, — сказал извиняющимся тоном пан Копферкингель, — это не она, а всего лишь ее жалкое балаганное подобие, но что же делать… Лучше такое скромное балаганное подражание, чем совсем ничего. Это, — показал он на кусты и деревья, — это там. Пан Штраус, я счастлив был.
— Милый и остроумный человек, — сказала Лакме, когда пан Штраус откланялся со словами благодарности, а они медленно двинулись по аллее к мадам Тюссо, — и если ты считаешь, что дело стоящее…
— Стоящее, драгоценная моя, — пан Копферкингель улыбнулся, — я получаю за каждого клиента пятнадцать крон, но я не в силах обходить людей, как бродячий торговец, я допоздна — нередко и по вечерам — задерживаюсь на службе, так откуда мне брать тогда время на детей, на тебя… У пана Штрауса значительно больше возможностей; обходя кондитерские, он может убить сразу двух зайцев. Жаль лишь, что я предложил треть своих комиссионных, а не половину. Как бы мне не стать похожим на ученого удава, который делил на три, а вот на два не мог. Чего только не натерпелся бедный пан Штраус! Вы, драгоценные мои, даже представить себе не можете… Вначале один злой человек лишил его места привратника: он уже получал пенсию, но у него больная печень, денег вечно не хватало, вот ему и пришлось пойти в привратники. — И он грустно улыбнулся Зине, которая шла подле них. — Это поистине печально. Потом пан Штраус потерял жену: умерла от горловой чахотки, — грустно улыбнулся он Лакме. — Потом сына, который умер от скарлатины, — и он улыбнулся Миливою, плетущемуся следом, — так что бедняга хлебнул горя. Удивительно еще, как это он не обезумел. Слава Богу, ему удалось выстоять под ударами судьбы! А его долю я все-таки увеличу, — решительно сказал пан Копферкингель, — за успехи, которых он наверняка добьется.
— Да, — кивнула Лакме, — он, конечно, хороший коммерсант. Ведь он еврей.
— Ты так полагаешь, драгоценная? — усмехнулся пан Копферкингель. — Как знать… По фамилии не скажешь. Штраусы — не евреи. Штраус означает страус.
— Фамилия тут ни при чем, — пожала плечами Лакме. — Ее можно поменять. Ты же сам говоришь «У серебряного футляра» вместо «У удава»; хорошо еще, что пан Штраус не заблудился… меня ты зовешь Лакме, а не Марией, и хочешь, чтобы я звала тебя Романом, а не Карелом.
— Я — романтик и люблю красоту, драгоценная моя, — улыбнулся пан Копферкингель своей темноволосой жене и нежно взял ее под руку, одновременно послав улыбку Зине.
— Я и не думала, — сказала Зина, — что в ресторане можно сидеть на улице, прямо под деревьями, ведь весна только началась. И еще я не знала, что там танцуют в обед. Я думала, танцы бывают только с пяти часов.
— «У серебряного футляра» танцуют и днем, и на улице сидят потому, что уже потеплело, — ответил пан Копферкингель, поглядев на деревья и кусты, оглянулся на Миливоя, все так же плетущегося позади, и сказал с нежной улыбкой: — Что ж, надо дать семье развлечься, встряхнуться, рассеяться… вот мы и у цели.
Они стояли перед шатром, где над деревянным окошечком кассы пестрела вывеска:
ПАНОПТИКУМ МАДАМ ТЮССО
Великий мор, или Черная смерть
в Праге в 1680 году
2
За деревянным окошечком кассы сидел пожилой толстяк в белом, крахмальном воротничке с красной бабочкой и продавал билеты. Вход был задернут пурпурной занавесью с бахромой, а перед ним стояла кучка людей, ожидая, когда их впустят. Пан Копферкингель купил в кассе билеты и присоединился вместе со своими драгоценными к этой кучке.
— Там будут показывать страшное? — неуверенно спросил Мили, поглядывая на шатер, размалеванный скелетами, и на вход, задернутый пурпурной занавесью с бахромой. Пан Копферкингель грустно кивнул.