– Вот как? Удивительно! Пожалуй, все зависит от того, как я падала на твоих глазах – жестко или мягко.
– Не могу сказать точно.
– Конечно, не можешь. Твои рассказы вообще сумбурны. У доктора сложилось впечатление, будто сперва ты увидел, как машина переваливается через край обрыва, а потом сразу – как она падает на дно. По твоему нынешнему сообщению вроде бы тоже так выходит. А вот кухарке ты заявил, что видел, как меня выбросило наружу.
– Нет, тетя Милдред. Я сказал кухарке так: полагаю, вас выбросило, поскольку мне показалось, будто я заметил ваше тело в кустах, но как вас выбрасывало, не видел. Даже помню, что кухарка позднее выдала неверную трактовку моих слов, и я поспешил ее поправить.
Тетя пристально посмотрела на меня:
– Все понятно, мой милый. Что ж, это проясняет нашу маленькую путаницу. Однако я все еще настаиваю: с твоей стороны недопустимо было оставлять меня в беспомощном состоянии, даже не попробовав что-либо предпринять.
– Мне очень жаль, что вы так смотрите на дело, тетя. Ну, а если бы я высвободил вас и поднял на руки как-нибудь неправильно, неграмотно с точки зрения первой помощи? Я бы мог что-нибудь внутри вас повредить. Ей-богу, положа руку на сердце, я уверен теперь, как, разумеется, был уверен и тогда, что избрал наилучший образ действий.
– Ну, если я не могу заставить тебя встать на мою точку зрения, стало быть, оставим все как есть. На сердце у меня сохранится зарубка от твоего легкого бездушия – выразимся так, – но оставим, оставим все как есть и не будем больше никогда говорить об этом.
Не знаю, есть ли на свете фраза, которая раздражает меня сильнее, чем «не будем больше говорить об этом». Подразумевает она вот что: говорящий, разумеется, прав, и это ясно, как божий день, всем, кроме его упрямого оппонента. Однако говорящий преисполнен христианского человеколюбия, и сейчас ему приходится тратить добрую его порцию, чтобы воздержаться от превращения морального поражения оппонента в его окончательный разгром. Ну и, кроме того, заметьте, говорящий успел сказать все, что хотел сказать, и теперь его забота – просто заткнуть рот оппоненту и не дать ему предъявить свои аргументы.
На некоторое время струя нашей беседы иссякла, и я даже вернулся к роману, который читал до ее начала. Дождь мерно стучал за окном, в комнате было уныло и сыро. Я бы не отказался посидеть у горящего камина, но камины в Бринмауре разжигаются строго по календарю, температура воздуха при этом игнорируется. Даже в моей комнате в этот час было бы теплее и эстетически приятнее для глаза, но за последние дни составилась теория, будто тетя имеет твердое право на постоянное внимание со стороны всех и каждого из домочадцев до тех пор, пока полностью не оправится (что, собственно, уже произошло). В соответствии с указанной теорией я сидел теперь в ее неудобном уродливом кресле, и слух мой услаждало громкое тиканье допотопных часов, а также журчание дождевой воды, увлекаемой потоком через трубы в сборный бак.
Однако вскоре относительную тишину нарушила тетя:
– Вот еще что, Эдвард. Боюсь, должна прямо тебе сказать, хоть, боюсь, тебе это не понравится…
Среди тем, затронутых ею за целые десятилетия, не было ни одной, у какой имелись бы малейшие шансы мне понравиться. Ну что ж…
– А именно?
– Мне даже нравится, что тебе не чужды определенные душевные движения, Эдвард. В некоторых отношениях ты человек жесткий, обидчивый, поэтому, пожалуйста, не надо вскидываться и лезть в бутылку, а просто спокойно послушай. В нашем поместье никогда ни одной собаке не ставили надгробия. Плохо уже то, что Эванс перекопал ради твоего пекинеса полсада. Еще хуже, что ты соорудил ему подобие гроба и устроил нечто вроде заупокойной службы, как я слышала. Это все нехорошо. Но против чего я решительно возражаю, так это против могилы на картофельной грядке. Решительно и наотрез отказываюсь терпеть там камень с эпитафией вроде этой. – Старуха вытащила из сумочки клочок бумаги и водрузила на нос очки: – «Моему любимому Так-Таку, единственной отраде своего хозяина, невинной жертве высоких скоростей». И еще там такой текст: «Кто содрогается пред возвращеньем в прах? Кто, берег траурный провидя, где не язвит уже высокая тоска души надменной, стихнет, ненавидя?»[21] О господи, Эдвард!
Я вспыхнул от монотонной, равнодушной интонации, с которой она прочла это четверостишие, подчеркивая ритм, но намеренно вышелушивая из каждого слова весь смысл до последней крупицы. Кому понравится, когда глумятся над тем, что для тебя свято?
И почему, собственно, нет? Жизнь Так-Така действительно была полна высокого и гордого томления. Я вообще очень долго подыскивал подходящую цитату.
– Дорогой мой Эдвард, по меньшей мере, это смехотворно. Кроме того, уж «жертвой скоростей» он точно не «пал». Твой пекинес отродясь быстро не бегал, если ты это подразумеваешь, а если намекаешь, что я погубила его своим стилем вождения, то, во-первых, это неправда, а во-вторых, если и было бы правдой, я бы не допустила, чтоб мне ею кололи глаза прямо с моих овощных грядок. И на том, Эдвард, разговор окончен.
– Что ж, очень хорошо, в таком случае я найду другое место – надеюсь, в окрестностях сыщется клочок земли, который мне позволено назвать своим собственным, – и там перезахороню его. Могильный камень поставлю сам.
– На твоем месте я не стала бы утруждаться. Если его поставишь ты, можешь не сомневаться: он немедленно рухнет. Но это даже неважно: ничего подобного тебе делать не придется, поскольку Морган просто не станет вытесывать для тебя камень.
Так вот кто наябедничал тетке – проклятый каменщик!
– Странно, мне он обещал всегда выполнять мои заказы. Впрочем, не удивлюсь, если нарушит слово. Все местные – обманщики.
Тетя в сердцах шлепнула ладонью по диванной подушке:
– Запомнишь ли ты когда-нибудь, Эдвард, что ты сам валлиец и постоянными издевками над ними унижаешь только себя?
Я направил на старуху презрительный взгляд:
– На свете есть люди, умеющие преодолевать врожденные недостатки.
Та размышляла не дольше секунды:
– А еще есть люди, никогда не вырастающие из ясельного возраста.
Этот выпад я не удостоил ответом, но в любом случае было ясно: если она как следует насела на Моргана, не видать мне никакой могильной плиты. Возможно, где-нибудь удастся раздобыть позже. Разузнаю в следующий же раз, как только смогу вновь выйти за порог этой тюрьмы. Или нет, наверное, лучше подождать второй попытки, и уж после нее похоронить Так-Така рядом с местом гибели. Впрочем, не окажется ли и тогда бестактным привлекать внимание к тому давнему событию? Пожалуй.
Сегодня у нас прошло мероприятие, которое тетя считает великим праздником. А именно: Спенсеры, все до единого, пришли на обед. Ничего более нудного нельзя себе представить, но тетка свято уверена, что таким образом наполняет мою жизнь развлечениями, радостью и весельем, – сам по себе факт абсолютно невыносимый.
Миссис Спенсер, думаю, относится к числу самых странных гостей, каких кому-нибудь когда-нибудь доводилось принимать. У себя дома она бывает пассивной и вялой, ужасно беспокоится только о том, чтобы вы не скучали. Страдает комплексом неполноценности – не дай бог, удалившись, вы останетесь недовольны тем, как она все устроила. В результате обыкновенно выходит одна маета: с одной стороны, чувствуешь себя досадной обузой для дорогой хозяйки, с другой – именно смертельно скучаешь. Во всяком случае, я скучаю. На тетин же вкус все, что касается Спенсеров, – верх совершенства. По этой причине я обычно держу свои суждения при себе и вынужден терпеть авторитарного доктора, его никчемную жену и рубаху-парня сына ad nauseam[22]. Разумно было бы предположить, что, освободившись от сугубо домашних тревог, миссис Спенсер более открыто смотрит миру в лицо и слегка приободряется. Ничуть не бывало – остается рассеянной и безучастной ко всему происходящему, разве что время от времени бросает полные обожания взгляды на мужа и сына – их она почитает двумя лучшими Божьими творениями на земле. Долгое время я не мог постичь, о чем, собственно, эта дама думает все то время, пока остается вне своего жилища, пока наконец не догадался: она относится к тем людям, которых вечно преследует страх, не оставлен ли кран в ванной открытым? Не заперли ли кошку ненароком в кладовой? И тому подобное. Сегодня у миссис Спенсер – в бледно-лавандовом платье, виденном мною на ней страшно сказать сколько раз, – был особенно отсутствующий вид. Казалось, она едва могла смотреть мне в лицо, а всякий раз, когда я обращался к ней, отчетливо вздрагивала. Очевидно, опасалась какого-то совсем уж непоправимого бедствия в брошенном хозяйстве. Право же, милосерднее всего было бы дать ей выговориться, рассказать напрямую, что у нее на душе. Причем, по всей вероятности, она вспомнила о грозной опасности сразу, как только покинула родной кров, ибо уже в тот момент, когда я спустился в гостиную – буквально через пару минут после прибытия гостей, – леди так подскочила на своем месте, будто ее кольнуло невыносимое угрызение совести. Между тем пусть миссис Спенсер и зануда, но я уверен, что она ни разу в жизни не совершила поступка, которого следовало бы стыдиться, – ей просто не хватило бы пороху.
