Хорхе Борхес - Книга вымышленных существ

Свинья в оковах и другая аргентинская фауна

На странице 106 своего «Словаря аргентинского фольклора» Феликс Колуччо пишет:

«В северной части провинции Кордовы, особенно вблизи Килиноса, народ верит в существование свиньи в оковах, которая, мол, обычно появляется в ночные часы. Люди, живущие вблизи железнодорожной станции, утверждают, будто эта свинья скользит по рельсам, другие говорят, будто она иногда бегает по телеграфным проводам, оглушительно грохоча своими «цепями». Однако никто в глаза не видел это животное — как только вы попытаетесь на него взглянуть, оно странным образом исчезает.

Поверье о свинье в оковах («chancha con cadenas»), которая также известна под названием «жестяная свинья» («chancha de lata»), бытует также в провинции Буэнос-Айрес, в прибрежных трущобах и поселках.

В Аргентине существуют два варианта оборотня. Один из них, распространенный также в Уругвае и на юге Бразилии, — это «lobisón»[33]. Но поскольку в этих краях волки не водятся, то, согласно поверью, люди принимают облик свиньи или собаки. В некоторых селениях провинции Энтре-Риос девушки чураются парней, живущих вблизи скотопригонных дворов, — считают, что в субботние ночи эти парни превращаются в вышеупомянутых животных. В центральных провинциях идет слух о «tigre capiango». Этот зверь — не ягуар, а человек, который может по своему желанию принимать облик ягуара. Обычно он это делает с целью в духе сельской шутки попугать друзей, однако этим приемом пользуются также разбойники с большой дороги. Во время гражданских войн прошлого века верили, что у генерала Факундо Кироги есть целый полк «капианго».

Каждому из четырех «корней», или стихий, на которые греки разделяли материю Вселенной, были впоследствии приписаны свои особые духи. В шестнадцатом веке швейцарский алхимик и врач Парацельс дал им имена: гномы — духи земли, нимфы — воды, саламандры — огня и сильфы, или сильфиды, — воздуха. Все эти названия — греческого происхождения. Французский филолог Литтре возводил этимологию слова «сильфа» к кельтским языкам, однако весьма невероятно, чтобы Парацельс, давший это название, имел о них какое-либо понятие.

Ныне уже никто не верит в сильф, но слово это употребляется как довольно банальный комплимент стройной молодой женщине. Сильфы занимают промежуточное место между сверхъестественными и естественными существами; о них не забывали романтические поэты и балет.

Симург — бессмертная птица, гнездящаяся в ветвях Древа Познания; Бертон сравнивает ее с орлом, который, согласно «Младшей Эдде», всеведущ и вьет свое гнездо в ветвях Вселенского Древа Иггдрасиль. В «Талаба» (1801) Саути и в «Искушениях святого Антония» (1874) Флобера упоминается Симорг Анка; Флобер низводит его до положения слуги царицы Савской и описывает как птицу с оранжевыми перьями, напоминающими металлическую чешую, с небольшой серебристой головой и человеческим лицом, четырьмя крыльями, ястребиными лапами и очень длинным павлиньим хвостом. В первоисточниках Симург — куда более важная особа. Фирдоуси в «Книге о царях», где собраны и переложены в стихах древние иранские легенды, называет его приемным отцом Заля, отца героя его поэмы; в двенадцатом веке Фаридаддин Аттар делает его символом божества. Это изложено в «Мантик аль-Тайр» («Беседе птиц»). Содержание аллегории, состоящей примерно из 4500 двустиший, прелюбопытно. Обитающий в дальних краях царь птиц Симург роняет одно из своих великолепных перьев где-то в центре Китая; узнав об этом, другие птицы, которым надоели царящие среди них раздоры, решают его отыскать. Они знают, что имя царя означает «тридцать птиц»; знают, что его дворец находится на горе, или горной гряде, Каф, кольцом окружающей землю. Вначале некоторые птицы выказывают малодушие: соловей ссылается на свою любовь к розе; попугай — на свою красоту, ради которой ему надо жить в клетке; куропатка не может расстаться со своим гнездом среди холмов, цапля — с болотами, сова — с развалинами. Но в конце концов они пускаются в это опасное путешествие и преодолевают семь долин или морей; название предпоследнего из них «Головокружение», последнего — «Уничтожение». Многие из паломников дезертируют, кое-кто из оставшихся погибает. Тридцать же, благодаря страданиям достигших очищения, добираются до высокой горы Симурга. Наконец они его обрели, и тут они осознают, что они-то и есть Симург и что «Симург» — это каждая из них и все они вместе.

Эдвард Фицджеральд перевел фрагменты этой поэмы под шутливым названием «Птичий парламент; вид с птичьего полета на «Беседу птиц» Фаридаддина Аттара».

Космограф Аль Казвини в своих «Чудесах творения» утверждает, что Симорг Анка живет тысячу семьсот лет и что, когда у него подрастает сын, отец сжигает себя на погребальном костре. «Это напоминает нам, — говорит Лейн, — легенду о Фениксе».

С течением времени образ сирен менялся. Первый их историк, Гомер, в двенадцатой песни «Одиссеи» не описывает их наружность; у Овидия это птицы с красноватым опереньем и лицами юных дев; у Аполлония Родосского они кверху от пояса женщины, а нижняя часть туловища у них, как у морских птиц; у испанского драматурга Тирсо де Молины (и в геральдике) они «полуженщины, полурыбы». Не менее спорен и их характер: Ламприер в своем классическом словаре называет их нимфами; в словаре Кишера они чудовища, а в словаре Грималя — демоны. Живут они на каком-то западном острове, вблизи острова Кирки, однако мертвое тело одной из них, Партенопы, было прибито волнами к берегу Кампаньи и дало имя славному городу, ныне называемому Неаполь. Географ Страбон видел ее могилу и наблюдал игры, периодически справлявшиеся в ее память.

В «Одиссее» говорится, что сирены завлекают моряков и топят суда и что Улисс, дабы слышать их пенье и все же остаться живым, заткнул уши своим спутникам воском, а себя приказал привязать к мачте. Сирены, соблазняя его, обещали ему всеведение:

В одной легенде, записанной знатоком мифологии Аполлодором в его «Библиотеке», говорится, что Орфей на корабле аргонавтов пел слаще, чем сирены, и по этой причине сирены побросались в море и были превращены в скалы, ибо им было суждено умереть, когда их чары окажутся бессильными. Также и сфинкс, когда его загадку отгадали, бросился в пропасть.

В шестом веке в северном Уэльсе поймали сирену и окрестили ее, и в некоторых старинных календарях она значится как святая под именем Мерджен. Другая сирена в 1403 году проскользнула через брешь в плотине и жила в Гарлеме до самой своей смерти. Ее речей никто не мог понять, однако она научилась ткать и как бы инстинктивно поклонялась кресту. Некий хронист шестнадцатого века утверждает, что она не была рыбой, ибо умела ткать, и не была женщиной, ибо могла жить в воде.

В английском языке различаются классическая сирена и русалка с рыбьим хвостом. На создание образа русалки, возможно, повлияли тритоны, младшие божества в свите Посейдона.

В десятой книге «Республики» Платона восемь сирен управляют движением восьми концентрических небесных сфер.

В одном грубо откровенном словаре мы читаем: «Сирена — вымышленное морское животное».

Область распространения сквонка весьма ограничена. За пределами Пенсильвании лишь немногие когда-либо слышали об этом странном существе, которое, говорят, обитает в хвойных лесах этого штата. Сквонк весьма склонен к уединению и обычно выходит бродить в сумерки и в темноте. У него никуда не годная кожа, вся покрытая родинками и бородавками, поэтому он ужасно несчастлив; по словам людей, чьему суждению можно доверять, это самая болезненная из всех тварей. Искусные охотники могут найти сквонка по его усеянному слезами следу, ибо это животное беспрестанно плачет. Когда оно загнано в угол и бегство для него невозможно или когда его захватят врасплох или напугают, оно даже может раствориться в слезах. Охота на сквонка бывает всего удачней в морозные лунные ночи, когда слезы у него капают не так обильно и сам сквонк неохотно выходит из укрытия; тогда можно услышать, как он плачет под сенью хвойных деревьев. У мистера Дж. Ф. Уэнтлинга, прежде жившего в Пенсильвании, а теперь проживающего в Сент-Антони-Парк в штате Миннесота, была весьма неудачная встреча со сквонком в районе Монт-Альто. Он сумел хитро заманить сквонка, подражая его плачу, и заставил его залезть в мешок, который и понес домой, но вдруг он ощутил, что ноша его стала легче и плач прекратился. Уэнтлинг развязал мешок, заглянул внутрь. Там были только слезы да пузыри.