улечься на спину и послушать мерное гудение прибоя, а иногда, проголодавшись, вставать и уходить в одиночку на охоту, ибо вовсе не обязательно, да и просто невозможно взять на себя ответственность за тех, кто с презрением относится и к твоим услугам, и к тебе самому.
Но наступало утро, все просыпались, совершали уже вошедший в привычку обход белой скалы, возвращались, и Тим снова ощущал жуткую, непреодолимую тягу подчиняться. Никто не говорил ему ни слова, никто не подзывал его, но он в одночасье становился беспомощным и бессловесным, бился как рыба об лед, извивался как змея – бесполезно, ничего не помогало. Он добровольно следил за костром, пока остальные праздно лежали и смотрели на прохладное голубоватое пламя или подкидывали туда ветку-другую, если у них на то было настроение, но поддерживать огонь должен был именно он; именно он ломал колючие ветки с кустов, хотя боялся скрывавшейся в них неизвестности, именно он постоянно следил за высотой столба дыма и силой огня, и именно его растерзали бы в первую очередь, обвинили, осудили и изгнали, если бы огонь потух.
Что же не давало ему выйти на свободу? Может быть, другие обладали неким качеством, дававшим им превосходство? Он наблюдал за каждым из них по очереди, примеривался к каждому слову, вглядывался в каждое движение, анализировал каждое действие и в конце концов пришел к выводу, что даже самый слабый, самый уязвимый и самый чувствительный из этих людей проявлял неприкрытую жестокость, которую, правда, никто, кроме Тима, не замечал, потому что она была направлена именно на него. Англичанка зашла в воду – так она поступала изо дня в день – красивые очертания загорелых икр, на мгновение сползающие с правого плеча лохмотья обнажали мрачно сиявшую белую кожу, привлекающую и одновременно отталкивающую от себя взгляды, гордый изгиб шеи – такую не заставишь склониться, как ни старайся. В ней не было ни грамма покорности, при взгляде на нее возникало необъяснимое, но осязаемое ощущение, что ей принадлежит весь мир, хотя она и пальцем не пошевелила, чтобы покорить его. Женщины, которых он знал до того, как его приговорили к смерти на этом проклятом острове, были другими: они не осмеливались владеть даже тем, что заработали своим потом и кровью. Их одолевали вопросы, бесконечные вопросы: а здесь можно сидеть на траве, а вдруг кто-то придет; а по этой дороге можно идти, а вдруг это частная собственность; а тебя можно любить, а вдруг ты принадлежишь кому-то другому? И он, никогда не принадлежавший самому себе, был точно таким же, как и все знакомые ему женщины.
Он знал только одно: у меня нет ничего своего, даже мое тело мне не принадлежит; движения, которые совершаю у умывальника, приходя домой из кузницы, я взял взаймы; мысли, жужжащие в моей голове, – лишь гости, решившие остаться на ночь, бездомные любовники, приехавшие за любовью в номера; грохот крана на барже будет раздаваться вечно, секунды приятного душевного волнения украдены нанявшей меня судоходной компанией.
Есть ли лекарство от этой заразы? Что делать отчаявшемуся, когда он внезапно осознает собственное бессилие, слегка напивается, приходит в приподнятое настроение, да и деньжат у него чуть больше обычного? Он приглашает свою благоверную в ресторанчик, да не в обычный, по соседству, а в настоящий ресторан для богатых. Вот уж теперь мы повеселимся и забудем о барже, о запахах клоаки и тухлой рыбы, пропитывающих каждый наш день, заражающих наше житье-бытье в унылой квартирке! Можно позабыть обо всем; пусть вино льется рекой, совсем как в рекламе, пусть звенит смех, пусть хоть раз вокруг будет приятно пахнуть вином и цветами, пусть блестят бокалы; мы пойдем по большим мягким коврам под одетую в белое музыку! Но почему на нас все так смотрят, когда мы входим в зал? Взгляды режут, колют острыми шипами, и мы чувствуем это даже несмотря на легкое опьянение; и почему женушка Салли скромно жмется ко мне и спрашивает: тут так красиво, а нам сюда можно? Почему все так на меня смотрят, когда я режу стейк, – я волнуюсь, и нож со скрежетом царапает тарелку; почему все, затаив дыхание, с отвратительными улыбочками прислушиваются к моему смеху; почему Салли весь вечер говорит о том, как тут дорого, какая здесь хорошая скатерть, какие тут старые музыканты, а не летает на крыльях счастья, как остальные, – почему бы нам не воспарить в небо от простого человеческого счастья? Но нет, они постоянно смотрят на меня – неужели от меня пахнет клоакой, я ведь переоделся в чистое и перед выходом несколько раз принял ванну! Да-да, именно так, от меня всегда пахнет клоакой, вонь окутывает меня, незаметно окружает невидимой дымкой, и поэтому мне никогда не удастся изобразить на лице такое же чувство собственного достоинства, я никогда не смогу двигаться непринужденно и все время буду задаваться вопросом: а мне это можно, а кто тут главный, а сколько это стоит, а я не сломаю, если возьму это в руки? И как прикажете убежать от этого? Я застрял по самые уши, завяз в собственной грязи, в собственной нищете, в собственном бессилии!
Если кто-то придет и скажет, что все или, по крайней мере, что-то можно исправить, дураку не поверят и скажут идти своей дорогой. Поднять восстание? Но против кого – против тех, кто глаз с тебя не сводит, когда ты приходишь в запретное место и хочешь немного радости? Понятно, все понятно, но сколько же всего тогда надо принести в жертву, и если вашу маленькую ячейку, образовавшуюся на барже, раскроют – то, что с вами станет? Нет-нет, человек одинок, мы одиноки, надо как-то смириться с этим фактом и научиться огрызаться на тех, кто осмеливается подойти слишком близко. Господи, мы же таскаем с собой раба повсюду, по всем паркам и скверам, где ходят полицейские патрули! Да, он очень высокий, Тим Солидер, но тем легче его согнуть.
Бежать? Да, и правда: можно сесть на корабль, хотя раньше в море никогда не бывал, и уплыть подальше от всего этого – Брисбен и Могадишо, Маскат, Тринкомали, Петсамо и Джексонвилл, можно побывать во всех уголках света, бесконечно блуждая по карте, но так и не обрести свободы, так и остаться слугой, который в любой момент должен быть к услугам господ. И вот однажды ты попадаешь в никому не известную страну, маленькую страну, точнее говоря – на остров, где нет ни законов, ни разницы в доходах, ни вооруженных полицейских – ничего, что раньше тебя оправдывало, а ты все
