страны вверх по течению Днепра-Борисфена, нашел «великие реки, ее орошающие», узнал о существовании любопытных народов, – невров, андрофагов, меланхленов, будинов, гипербореев – и добросовестно записал все, что видел (и чего не видел).
Затем, значительно позже его, уже во времена нашего татарского средневековья, проникли к нам западные путешественники – Плано Карпини [583], Марко Поло, Рубруквис [584] и другие. И хотя не было тогда ни железных дорог, ни аэропланов, ни печатных проспектов Интуриста, – все они тоже довольно основательно ознакомились с русским населением, с бытом татар, и скромно внесли все это в свои записи. В одном только случае кто-то из них сделал ошибку: обратившись в нескольких местах к местным молодым людям с вопросом – кто они такие и получив в ответ «хлопцы», он неосмотрительно отметил у себя:
«Multi populi incolant hanc terram, nominantur hlopci». То есть: «Многие народы населяют эту землю, называются хлопцы».
Значительной вдумчивостью и добросовестностью при описаниях русской жизни и русских нравов их времени отличались впоследствии и Герберштейн [585], и Олеарий [586], один – бывший у нас при Василии Третьем, другой – при царе Алексее Михайловиче. Из той эпохи, по словам историка Бестужева [587], можно указать только на один досадный промах, допущенный неким знатным иностранцем: побывав в православном храме при обряде венчания, путешественник увидел в церкви случайно залетевшую птицу и сообщил в своих мемуарах, что русские при бракосочетании впускают в храм птиц для благословления новобрачных.
Но, в общем, в старые времена все эти случаи с хлопцами и с птицами были сравнительно редкими. Путешественники, географы и историки отличались тогда очень большой смелостью при своих поездках и очень большой осторожностью при своих суждениях и умозаключениях.
А, вот, начиная с XIX столетия и вплоть до середины XX, во времена пара, электричества и нуклеарной энергии отношение к изучению России стало изменяться радикальным образом: исследователи сделались очень осторожными в своих поездках, но зато весьма смелыми в своих выводах. Дело дошло до того, что многие из этих смельчаков России вообще не посещали, во избежание утомительности передвижения, и в тиши своих кабинетов храбро начинали углубляться в изучение загадочной далекой страны, анализируя газетные слухи, сообщения очевидцев, беседовавших с хлопцами, жуткие рассказы эмигрантов царского времени, описания маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году» и мнения поляков, бежавших в Западную Европу после восстаний.
Вполне естественно, что при таком углубленно-научном отношении к делу на Западе сложилось своеобразное знание Российской Империи. И не только в области политической жизни, но и в географии, в этнографии, и даже в истории. Какой-то ученый географ назвал нашу Новую Землю у Ледовитого океана по ее фонетическим признакам «Nouvelle Zemble» и это название до сих пор красуется во всех французских географических атласах. В одной французской исторической брошюре, изданной перед первой Великой войной, автор настоящих строк своими глазами прочел, что «Иван Грозный за свою жестокость был прозван – Васильевич». В словаре Ларусса каждый желающий может и сейчас узнать, что «Суваров был побежден Массена».
И затем, сколько замечательных психологических проникновений в душу русского народа у различных западно-европейских авторов, начиная с Кюстина, утверждавшего, что главная черта русского народа – «отсутствие чести и верности слову»! Виктор Гюго, со всем пылом своего романтизма утверждал, что русские не достойны жить в Европе и что их нужно «изгнать в далекие азиатские степи». Жак Бенвиль [588], в высшей степени строго относившийся к никчемной вырождающейся России, в наше время писал, что главная отрицательная черта русского человека – тоска: «Тоска это – нечто русское… Она водружает свое черное знамя над степями и над молчаливыми городами, занесенными снегом»…
А один из современных историков – Фабр-Люс [589] видит в русском характере подобие «испорченных часов, которые показывают совсем не то время, какое нужно».
В общем, сколько глубины в изучении, сколько добросовестности, сколько тончайшего анализа, достойного цивилизации нашего времени! Читаешь все это, раздумываешь и удивляешься: как мы, русские, сами не понимали себя? Очевидно, со стороны виднее, особенно из глубины кабинетов. И как жаль сейчас становится Тютчева, который никак не мог измерить Россию аршином.
Не догадался наш поэт-дипломат, что измерять ее нужно вовсе не аршином, а по-европейски: метром и ярдами.
Ну, а если западные ученые географы, этнографы и историки находили у нас острова Нувелль Замбль, побеждали Суварова талантом Массена и звали Ивана Грозного за жестокость «Васильевичем», то чего же можно ожидать от рядовых западноевропейских обывателей? Или безответственных писателей, сценаристов и режиссеров?
Как известно, во главе этого ни к чему не обязывающего художественного ознакомления с Россией, по праву стоит Александр Дюма [590].
Начав свое путешествие по нашей стране довольно благополучно, он случайно попал в густой клюквенный лес, сбился с пути, запутался. А за ним двинулась по этой тайге и вся его школа.
Что стало происходить после него на таинственной российской территории, трудно охватить в небольшой журнальной статье. Белые медведи стали толпами спускаться с берегов Ледовитого океана на юг и прогуливаться по улицам Петербурга. Прошли бы они, наверно, и дальше, к Черному морю, если бы их движение не остановил по пути энергичный генерал Харьков, найденный Ллойд Джорджем в Киеве на посту ответственного военачальника [591].
Однако, это медвежье нашествие сделало свое печальное дело. Судя по западноевропейским и американским фильмам, не меньшей дикостью, чем белые и бурые медведи, отличались у нас и все князья, и все помещики, бившие своих крепостных вплоть до великой революции, освободившей русский народ от рабства. Главной принадлежностью боярского костюма аристократов был, конечно, кнут, – почти анатомическая принадлежность каждого русского дворянина: вроде аппендикса. Этот кнут уже с древних времен, начиная с будинов, андрофагов и гипербореев, непрерывно свистел вместе с ветром над несчастной русской равниной, погружая в тоску степи и города, занесенные снегом. Сколько фильмов, вскрывающих эти ужасы русского быта, перевидало вдумчивое западноевропейское и американское общество, стремящееся разгадать психологическую тайну тех восточных соседей, которых необходимо изгнать из Европы и выкинуть в азиатские степи. Русские великие князья, размахивая кнутом, непрерывно проводят время в тирах, ведут изнеженную жизнь в своих великолепных дворцах, украшенных полотенцами, предаются разгулу вместе с окружающими их шпионами и шпионками, распевая песни о Стеньке Разине и потягивая водку из самоваров. Вокруг этих князей, шпионов и шпионок – многочисленные пьяные генералы и офицеры императорской гвардии, – одни лежащие на столах, другие – под столами. А у роскошного парадного подъезда – запоздалые гости, торопливо въезжающие во дворец по лестнице верхом на лошади. Кругом скачут параконные тройки.
И сколько странной самобытной русской музыки, сопровождающей все эти картины!
Великий князь поет:
– Эй, укнем!
