- Я слышу их!
- Да помолчите!
- Вы не слышали крик женщины?
Лес редел, все быстрее шли они вперед, и вдруг, в сорока - пятидесяти метрах от них, между ветвями блеснул свет, вырвался белый пучок лучей...
С минуту они стояли, задыхаясь, ничего не понимая...
- Машина! У него машина! - вдруг крикнул кто-то.
Они рванулись вперед. Громко трещал мотор между стволами, затем зашумел автомобиль, сноп лучей заметался, он становился все бледнее, люди бежали в темноте...
На опушке они остановились, вдали еще виднелся свет, сноп лучей продолжал двигаться. Один из жандармов стоял с револьвером в руке. Но он опустил его: невозможно на таком расстоянии попасть в шины!
Быстро принято было решение поспешить обратно в Нейлоэ. Надо телефонировать, взять автомобиль Праквица и поехать по следам ускользнувшей машины...
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
1. ПАГЕЛЬ УПРАВЛЯЕТ
Наступил октябрь, еще более ненастная, холодная, ветреная пора. Все труднее было Вольфгангу Пагелю находить людей для копки картофеля. Если в сентябре в город посылали три телеги, которые возвращались в поле набитые людьми, то в октябре обходились одной, и обычно в ней сидели две-три хмурых женщины, закутанные в мешки и шерстяные платки.
Кряхтя и бранясь, люди продирались сквозь мокрую ботву, картофельным полям, казалось, не будет конца. Пагелю уже дважды приходилось повышать плату. Не плати он натурой, картофелем, этим жизненно-необходимым продуктом, картофелем, которым набивают брюхо и даже заменяют вожделенный хлеб, не добыть бы ему ни одного рабочего. Но доллар в эти октябрьские дни поднялся с 242 миллионов марок до 73 миллиардов; по немецкой земле крался голод. Следом за ним шел грипп, безмерное отчаяние овладело людьми каждый фунт картофеля был преградой между ними и смертью.
Вольфганг Пагель самовластно правит имением Нейлоэ, имением и лесом. У него бездна хлопот, у него нет времени стоять на картофельном поле и выдавать жестяной жетон за каждую накопанную корзину. Надо засеять рожь на будущий год, надо вспахать поля. В лесу начинается рубка дров, а если старику Книбушу каждый день не поддавать жару, он того и гляди сляжет в постель и начнет угасать.
Когда же Вольфганг подъезжает на своем велосипеде к картофельному полю, когда старик Ковалевский идет к нему навстречу, глядя на него глубоко запавшими глазами, когда он хнычет:
- Мы не справимся, ни за что не справимся! Этак мы и в январе в снегу копать будем.
Вольфганг говорит смеясь:
- Справимся, Ковалевский! Должны, значит, справимся. Ведь до чего необходима городу картошка!
А про себя думает: "И до чего необходимы имению деньги!"
- Но ведь нужны люди! - стонет Ковалевский.
- Откуда же я их возьму? - нетерпеливо спрашивает Пагель. - Опять, что ли, выписать команду арестантов?
- О нет, боже мой! - испуганно вскрикивает старый Ковалевский; слишком даже испуганно, находит Пагель.
Он задумчиво смотрит на работающих людей и с неудовольствием говорит:
- Да ведь это все горожане. Где уж им справиться! Да они и лопату толком держать не умеют. Вот заполучить бы людей из Альтлоэ!
- Их не заполучишь, - с досадой говорит Ковалевский. - Они нашу картошку по ночам воруют.
- Еще бы, - вздыхает Пагель. - Только и видишь каждый день ямы в картофельных кучах, приходится их все время заделывать. Я все собираюсь выйти как-нибудь ночью и накрыть хоть одного, Ковалевский, - сознается Вольф. - Да засыпаю еще за ужином.
- Очень уж много лежит на вас, господин Пагель, - соглашается Ковалевский, - все имение, и весь лес, и вся писанина, - этого еще никто не делал. Надо, чтобы кто-нибудь вам помог.
- Ах, какая там помощь, - уклончиво отвечает Пагель, - ведь никто не знает, что еще здесь будет.
С минуту они молчат.
- А эти подлюги, альтлоэвские воры, - стоит на своем Ковалевский, - это уж касается полиции. Вам бы надо позвонить туда.
- В полицию? Нет, уж лучше не надо. Полиция нас теперь не слишком жалует, Ковалевский, за последние полгода мы причинили ей немало хлопот.
Оба молчат. С каждым ударом лопаты выходит на свет из темноты желтовато-коричневый картофель, божья благодать. Пагель мог бы уйти, он удостоверился, насколько работа продвинулась вперед. Но ему надо еще кое-что сказать старику Ковалевскому, а Пагель теперь уже не так щепетилен, он не боится сказать другому хотя бы и неприятную вещь. Если надо сказать, он и скажет.
- Послушайте, Ковалевский, - говорит он. - Сегодня утром я видел в деревне вашу Зофи. Она, значит, все еще дома.
Старик очень смущен.
- Ей надо ухаживать за матерью, - лепечет он, заикаясь, - у меня жена больна.
- Прошлый раз вы говорили, что с первого октября она идет в услужение. Теперь оказывается, что ей надо ходить за матерью. Вы не говорите мне правды, Ковалевский, так не годится. Раз она живет в нашем помещении, она обязана работать.
Ковалевский побледнел.
- Нет у меня власти над девчонкой, господин Пагель, - оправдывается он. - Она меня не слушает.
- Ковалевский, старина! Не будьте шляпой! Ведь вы знаете, как нам дороги рабочие руки. И знаете, что если дочь приказчика увиливает от работы, так и дочки батраков будут увиливать.
- Я ей скажу, господин Пагель, - уныло говорит Ковалевский.
- Да, поговорите с ней, скажите, что, если она не будет работать, я вселю к вам еще одну семью, у вас останутся только комната, чуланчик да кухня. Прощайте, Ковалевский, у меня уже от голода в животе урчит.
Пагель садится на велосипед и едет домой обедать. Он доволен, что наконец разрешен вопрос о Зофи Ковалевской: либо так, либо этак. Он о ней забыл, слишком много на него свалилось в последнее время, но каждый раз, когда он встречал девушку на селе, ему приходило в голову, что совершенно невозможно терпеть такой пример лености. И без того сейчас трудно заставить людей работать, они находят, что деньги - недостаточная награда за их труд, но ведь получают они не только эти никчемные деньги, им платят главным образом натурой. Нельзя допустить, чтобы кто-нибудь из деревенских жил, словно птичка, на иждивении господа бога. Напротив, совсем напротив, уважаемая Зофи, не те нынче времена, чтобы надеяться на господа бога! Времена такие, что работать надо, работать так, чтоб чертям тошно стало.
Вольфганг Пагель не может отрицать, что при мысли о Зофи он впадает в ярость. Прежде он даже симпатизировал ей, смутно вспоминается ему одна сцена у пруда - она храбро защищала тогда их одежду от воинственного Книбуша. Но либо он обманулся в ней, либо девушка изменилась.
У нее была противно-небрежная манера слоняться по деревне; она останавливалась возле работающих людей и смотрела на них с видом превосходства. Однажды, когда он промчался на велосипеде, она даже имела дерзость крикнуть ему вслед:
- А вы все трудитесь, господин Пагель!
Что слишком, то слишком, и если она завтра же не выйдет копать картошку, он послезавтра поселит в мезонине у Ковалевского Минну-монашку со всем ее визгливым, дерущимся, оглушительным выводком.
Войдя во двор, он быстро обходит сараи. С ним заговаривает один из конюхов, он утверждает, что погода теперь слишком мокрая для посева ржи и смазывания плугов. Для Пагеля это сложный вопрос, он ничего не смыслит в полевых работах и животноводстве, а ведь приходится распоряжаться и решать. Но ему охотно помогают старики; вздумай он корчить из себя опытного управляющего, они бы сыграли с ним не одну шутку. Но он никогда не делает вида, что понимает то, чего не понимает, и они рады помочь ему. Трудно даже представить себе, какой кладезь опыта и наблюдений он нашел у этих старичков. Пагель охотно к ним прислушивался, но над толстыми учебниками засыпал.
И на этот раз он ограничился тем, что спросил:
- Чем же мы в таком случае займемся?
И тотчас же конюх ответил, что на более легких крайних участках можно еще пахать.
- Хорошо, - сказал Пагель. - Стало быть, будем пахать.
И пошел обедать.
Обедает он в конторе, контора - это его столовая, кабинет, курительная и читальня, а в комнатке рядом он спит. И хотя Штудман уже не живет в Нейлоэ, Пагель обедает не один. Против него за опрятно накрытым белой скатертью письменным столом сидит Аманда Бакс.
Да, Аманда Бакс уже поджидает его, она говорит с довольным видом:
- Слава богу, что вы сегодня без опоздания, господин Пагель, наденьте поскорее что-нибудь сухое, я подаю обед.
- Ладно, - говорит Пагель, отправляясь к себе в спальню переодеться и помыться.
Возможно, и даже наверняка, злые языки в деревне уже болтают, будто у Пагеля и Бакс не только общий стол, но и общая постель, в особенности принимая во внимание предосудительное прошлое Бакс. Но все сложилось как-то само собой, просто и естественно. В памятный день первого октября, после ареста каторжников, девушки, никого не предупредив, позабыв впопыхах о жалованье и рекомендациях, бежали из замка, рассыпались, как куры, во все стороны; они боялись судебного преследования за пособничество бежавшим каторжникам, не говоря уже о насмешках всей деревни. Аманда Бакс, публично опозоренная на вечерней молитве, осталась в замке одна-одинешенька, так как она здесь единственная не опозорила себя. Осталась, разумеется, со стариком Элиасом, но Элиас второго октября уехал к своим хозяевам, вероятно для доклада о происшедшем, так как денег за аренду ему отвозить не пришлось. После этого он уже не вернулся.
