Нартахов молчал, не желая растрачивать себя перед тяжкой и опасной, как он догадывался, дорогой.
— Полина Сидоровна, да это всё я и сам бы мог сделать. Неудобно ведь мне. — Нартахов стоял около спинки своей кровати и смотрел, как санитарка быстро и ловко взбивала подушку, расправляла простыню, встряхивала одеяло.
— Подожди, подожди немного, — Полина Сидоровна, словно любуясь своей работой, легко провела по одеялу рукой, убрала невидимую складку и сказала: — Ну вот, теперь вроде порядок. Ложитесь и отдыхайте.
— А я теперь к своей кровати и прикоснуться-то боюсь, как бы не помять… Умелые, однако, у вас руки.
— Я же женщина, — неизвестно чего смутилась санитарка и, подхватив Нартахова под локоть, помогла ему лечь в постель.
Нартахов лёг, расслабленно вытянулся. Ему было хорошо и спокойно в этот миг, он испытывал чувство благодарности к этой, на первый взгляд неприветливой, женщине, по всей видимости обойдённой женским счастьем, и неожиданно для себя схватил руку санитарки и прижал её к своим губам.
— Спасибо, Полина Сидоровна.
Яркий румянец вдруг полыхнул по лицу санитарки. Она, словно обжёгшись, отдёрнула руку и отступила назад, хотела что-то сказать, быть может, даже резкое, но в это время кто-то из дальнего конца коридора крикнул санитарку, и она сочла за лучшее молча поспешить на крик.
Нартахов тоже чувствовал себя не совсем удобно. Он лежал и молча рассматривал старый, весь в мелких трещинах и тем напоминающий контурную географическую карту потолок. Он и сам был удивлён своим поступком. Нартахов никогда в жизни не целовал женщинам руки и, мало того, с насмешкой поглядывал на тех, кто это делал, считая такое проявление внимания к женщине нарочитым. Но как ни странно, в душе он не ощущал неловкости. Да таким людям, как Полина Сидоровна, не только руки надо целовать, но и на колени перед ними становиться за их самоотверженную работу, — оправдывал сам себя Нартахов. И за что такого человека обидела жизнь?
Через час Полина Сидоровна подошла к кровати Нартахова, села на стул.
— Ох, как вы меня смутили, Семён Максимович.
— Нечего тут смущаться, — суховато ответил Нартахов, хотя всё ещё испытывал некоторую растерянность.
— Мне даже бывший муж, когда ухаживал, не целовал рук…
— Бывший? А почему бывший, что с ним случилось?
— Потому и бывший, что ушёл к другой женщине, — санитарка прикусила губу.
— Но у вас же ребёнок. Неужто он и его не пожалел? — Семён Максимович приподнялся на локте.
— Как же, пожалеет, — Полина Сидоровна безнадёжно махнула рукой. — Когда мужчина увлечётся другой женщиной, у него сердце каменным становится. А ему можно бы было пожалеть не только ребёнка, но и меня.
— Расскажите о себе, о своей жизни, Полина Сидоровна, — мягко попросил Нартахов.
Санитарка словно ждала этих слов — видно, давно ей хотелось выговориться, хотя и не удержалась, чтоб не сказать:
— А чего рассказывать-то, нечего рассказывать, обычная история.
В больнице наступило временное затишье — закончился врачебный обход, прошло время процедур, до обеда ещё было далеко — и вся неспешная больничная жизнь располагала к обстоятельным разговорам.
— Мы-то ведь не местные, не всегда здесь жили, а приехали из Краснодарского края. Там родилась, там училась. Закончила семь классов, и пришлось пойти работать. Хотела учиться дальше, да не пришлось. К тому времени осталась я круглой сиротой. И мой будущий муж — он учился со мной в одном классе — тоже не стал дальше учиться, бросил школу. Только причина здесь была совсем другая — лень. Оба мы стали работать в колхозе. А потом и поженились.
Полина Сидоровна посмотрела на Нартахова, словно спрашивая, стоит ли говорить, увидела человеческую заинтересованность в его глазах и отбросила последнюю робость.
— Была любовь, была. И казалось, что такой любви, как наша, не случалось ещё на белом свете. Родители мужа не хотели нашей свадьбы, всё надеялись, что сын одумается и снова возьмётся за учёбу, прикидывая, что семья свяжет его по рукам и ногам и об образовании придётся забыть навсегда. Потому мы с первых же дней стали жить отдельно от его родителей. Но и я хотела, чтобы муж учился. Он хоть и отнекивался, говорил, что жить нам будет трудно, но я его убедила поступить в сельскохозяйственный техникум. И верно — нелегко нам жилось, что уж тут скрывать. Но мы всё равно были счастливы. Сперва беременная, а потом имея ребёнка, работала на ферме и день и ночь, но нужду к дому и близко не подпускала. И так — четыре года…
Полина Сидоровна помолчала, снова посмотрела на Нартахова, выжидая, и продолжала:
— Агрономом он поработал всего ничего — каких-нибудь полгода. Всё маялся, что мало зарабатывает. А тут кто-то из местных вернулся с Севера и нарассказывал, что в тех краях деньги чуть ли не лопатой гребут. И давай меня муж уговаривать: поедем да поедем. Я хоть и не верила, что деньги можно лопатой грести, но поехать согласилась. Лишь бы вместе быть. Да и заработок приличный иметь — тоже не последнее дело. Собирались ехать радостно. И мечты были радостные. Прикидывали: если вернёмся с деньгами, муж поступит в институт, станет инженером. Но мечты одно, а жизнь другое. На Севере муж переменил несколько работ: то зарплата не устраивала, то работа не нравилась. Потом поступил на курсы горных мастеров. И снова мы жили на мою крошечную зарплату. Но и эту трудность одолели: стал муж мастером, стал приносить в дом хорошие деньги. Ну, думаю, пошла наша жизнь в гору. Да не тут-то было.
Шестым чувством определил Семён Максимович, что женщина подступила к рассказу о своей главной беде, и старался и малым движением не сбить рассказчицу.
— Стала я замечать, что муж начал охладевать к дому. И ночевать не всегда стал приходить. А объяснение одно — работа. Я понимала, что здесь что-то не так, но виду не подавала. И одновременно по прииску пошла гулять молва, что мой муж нашёл себе любовницу, бухгалтершу из управления. То одна сердобольная женщина мне нашепчет, то другая. А однажды особо рьяная доброжелательница прибежала ко мне вечером и чуть ли не потребовала, чтобы я кинулась немедленно в дом той самой бухгалтерши и стучала б, колотила к ней в дверь: мой муж там. Но я и здесь себя сдержала, а доброжелательницу попросила уйти. Но однажды, вернувшись с работы, увидела, что исчезла одежда мужа. «Что случилось?» — спросила я заплаканного сына, но тот лишь в голос разрыдался. Муж ушёл к другой женщине. И лишь тогда я поверила, что все те слухи, которые гуляли о моём муже по посёлку — правда. «Мама, пойди и позови папку домой», — просил меня сын. Я мать и готова ради ребёнка буквально на всё, но на этот раз, хоть сердце и обливалось кровью, слыша плач сына, не побежала вслед за мужем. Да, я думаю, и бесполезное было бы это дело.
— Правильно поступила, — вставил своё слово Нартахов.
— Может, и правильно, а может быть, и неправильно. Иногда думается, что надо бы, опять же ради ребёнка, переломить себя, поклониться в ноги неверному мужу, всеми правдами и неправдами вернуть мужа в семью… Андрюшке и без того было тяжко, а тут ребята в школе стали его дразнить за то, что он остался без отца. Парнишке опять слёзы, и до того дошло, что он в школу отказался ходить. Дети порой бывают несознательно жестоки. Да и откуда этим дразнилыцикам из благополучных семей знать о боли покинутых. Мне кажется, и взрослые-то, зная о такой беде лишь понаслышке, а не из своего опыта, не могут представить и части этой беды… Пришлось нам уехать. Выбрали этот прииск.
— Якуты таких детей называют сиротами при живых родителях, — вздохнул Нартахов.
— Боюсь, что такие дети несчастнее сирот. Если умер любимый муж-отец, то душа его как бы никогда не покидает свою семью. О нём помнят, им гордятся, по нему сверяют свои поступки: «А что бы сказал отец?» А покинувший муж-отец хоть и живой, но для прежней семьи мертвее мёртвого. Стыдишься даже воспоминаний о нём. И ничего, кроме злости и раздражения, его имя теперь у меня не вызывает. И невольно часть этой злости переносится и на других людей.
— А вот это-то совсем напрасно, Полина Сидоровна. Неужто за поступок бывшего вашего мужа должен отвечать весь мир?
— А вы попытайтесь себе представить состояние покинутой женщины. Небось заговорили бы по-другому.
— Сомневаюсь.
— Он ещё сомневается! — Санитарка пристально посмотрела в лицо Нартахова, потом опустила глаза и перешла на доверительный шёпот:
— Может быть, вы и правы… А я в ту ночь, первую ночь после ухода мужа, когда казалось, от дум лопнет голова, поклялась больше никому не верить. Да и кому, казалось, можно поверить, если человек, любимый человек, муж, бросил тебя здесь, на чужом Севере, на произвол судьбы. Когда-то он клялся вечно любить, а тут даже не вспомнил, что ради него я поставила крест на своей собственной судьбе, вытягивала жилы на ферме, проворачивала грязь в больнице, лишь бы дать ему возможность учиться, или, как говорил он, «выйти в люди». Подружки подговаривали меня жаловаться на мужа во все инстанции, а сами, я знаю, перешёптывались за моей спиной, подсмеивались над моим горем.
