Жюль потянул меня за рукав: "Он спит". Старик заснул с улыбкой на лице. Столбик сигарного пепла - этот воздушный замок его грез - сломался и упал ему на рукав. Он проснулся и принялся стряхивать пепел.
Кругом нас кафе начинало заполняться. Один из оркестрантов исполнил чардаш на цимбалах. За столик рядом сели, громко разговаривая, два молодых француза. Они говорили о даме, которая днем появилась на концерте.
- Держу пари, - сказал один из них, - что не более как через три недели она очутится на дне. Это только первый шаг.
Сигара моего старика упала на стол.
- Мосье, - сказал он, заикаясь, - вы позволяете себе так говорить о даме в общественном месте?
Молодой человек уставился на него.
- Кто этот человек? - сказал он своему спутнику.
Мой гость взял со стола перчатку Жюля и, прежде чем кто либо из нас успел пальцем пошевелить, бросил ее в лицо говорившему. "Довольно!" - сказал он и вышел.
Мы все вскочили с мест. Я оставил Жюля и поспешил за стариком. Лицо его было угрюмо, по глазам видно было, что он задет за живое. Он сделал жест, ясно говоривший: "Будьте добры, оставьте меня".
Я вернулся в кафе. Двое молодых людей уже исчезли и Жюль также, в остальном все было без изменений: оркестрант все еще играл чардаш; официанты разносили напитки; какие-то азиаты пытались продавать свои ковры. Я заплатил по счету, разыскал хозяина и извинился. Он пожал плечами, улыбнулся и сказал: "Ваш друг - эксцентричный человек". Я спросил, не может ли он мне сообщить, куда делся мосье Леферье? Нет, он не мог. Я ушел искать Жюля, так и не нашел его и вернулся в отель, возмущенный до крайности. Мне было жаль моего старика, но я на него и сердился: зачем было ему доводить свое донкихотство до столь неприятных размеров? Я попытался читать. Пробило одиннадцать, из казино выплеснулась толпа людей. Плац, казалось, был более оживлен, чем когда-либо, но постепенно опустел и погрузился в темноту. Мне вдруг захотелось пройтись. Ночь была тихая, очень теплая и очень темная. На одной из скамеек сидели, обнявшись, мужчина и женщина, на другой рыдала девушка, а на третьей - удивительное зрелище! - дремал священник. Я почувствовал, что рядом со мной кто-то стоит. Это был мой старик.
- Если вы не слишком устали, - сказал он, - то, быть может, уделите мне десять минут?
- Разумеется. Зайдемте ко мне?
- Нет, нет. Давайте пройдем на террасу. Я вас долго не задержу.
Он не проронил ни слова, пока мы не добрались до стены над стрельбищем, где в темноте, казавшейся тем более густой, что в городе еще виднелась цепочка огней, мы сели.
- Я должен перед вами извиниться, - сказал он. - Во-первых, за то, что было сегодня днем, потом снова вечером... ведь я был ваш гость... перчатка вашего друга... Я вел себя не по-джентльменски.
Он наклонился, опираясь обеими руками на трость, и в голосе его слышалось огорчение.
- Полноте, - пробормотал я, - все это пустяки.
- Вы очень добры. - Он вздохнул. - Но я чувствую, что мне следует объяснить свое поведение. Я обязан сделать это, но должен сказать: никогда у меня не хватило бы на это мужества, если бы не одно обстоятельство. Видите ли, у меня нет ни единого друга.
Он посмотрел на меня, нерешительно улыбаясь. Я поклонился, и через минуту-другую он начал...
III
- Извините, я начну немного издалека. Это было в тысяча восемьсот семьдесят четвертом году, когда я болел кубинской лихорадкой. Чтобы спасти мне жизнь, меня посадили в Сант-Яго на корабль, и в конце путешествия я оказался в Лондоне. У меня было очень мало денег и ни души знакомой. Скажу вам, сэр, бывают случаи, когда профессиональному солдату трудно найти себе занятие. Мне говорили: "Боимся, что в нашем деле вряд ли найдется работа для такого человека, как вы". Я обращался к самым различным людям, но - что правда, то правда - начиная с тысяча восемьсот шестидесятого я воевал то тут, то там и ни к чему другому уже не был пригоден. - Он покачал головой. Помнится, на Юге перед войной я слышал поговорку, что солдату да собаке одна цена... Но все это не имеет отношения к тому, что я хочу вам рассказать. Он снова вздохнул и, облизав губы, продолжал:
- Раз я бродил по Стрэнду в совершенном унынии, как вдруг меня окликнули по имени. Это было очень странно; здесь, на незнакомой улице. Между прочим, - церемонно заметил он, - вы ведь не знаете еще моего имени. Меня зовут Бртон, Роже Бртон. Сперва я не узнал человека, окликнувшего меня. Он только что сошел с омнибуса - широкоплечий мужчина с густыми усами и в круглых очках. Но когда он пожал мне руку, я сразу узнал его. Звали этого человека Дэлтон. Он попал в плен под Геттисбургом. Это был один из англичан, которые приехали сражаться на нашей стороне, - он был майором в том же полку, где я служил капитаном. Мы вместе участвовали в двух кампаниях. Он обрадовался мне, как родному брату. Затащил меня в бар - вспомнить старину. Вино ударило мне в голову, и к тому времени, как мы добрались до Трафальгар-сквера, я уже совсем не мог идти. Он заставил меня присесть на скамейку. Сказать по правде, я был пьян. Быть пьяным позорно, но в этом случае у меня было какое-то оправдание. И вот что я вам скажу, сэр...
На протяжении своего рассказа он все время повторял эти слова. Казалось, они помогали ему собраться с духом или восстановить события в памяти и давали возможность справиться со своими чувствами. Эти вставки помогали ему, как нервному человеку, произносящему речь, помогает бумажка, которую он держит перед собой.
- Не было на свете человека более благородной души, чем мой друг Дэлтон. Он был не очень развит, хотя и много читал, иногда склонен к излишней разговорчивости. Но он был джентльмен. Он выслушал меня, как выслушал бы ребенка. Он не стыдился женя, а нужно быть джентльменом, чтобы не стыдиться пьяного на улицах Лондона. Бог знает, что я ему наговорил, пока мы сидели там! Он отвез меня к себе домой и сам уложил в постель, потому что я снова свалился в приступе лихорадки.
Он замолчал, отвернулся от меня и приложил руку ко лбу.
- И вот тогда-то я и увидел ее в первый раз, сэр. Я не поэт и не могу описать, какай она мне казалась. Я был в бреду, но всегда знал, когда она приходила в комнату. Мне чудились залитые солнцем поля, пляшущие морские волны, молодые деревья, видения быстро сменяли друг друга. А когда я приходил в сознание, я не заговаривал, с нею: боялся, что она уйдет. Она обычно сидела в углу комнаты, волосы, ее цвета блестящего золота, свободно падали, на спину, она ничего не делала, не читала, просто сидела а разговаривала шепотом сама с собой иди подолгу смотрела на меня голубыми глазами. На лбу между бровями у нее была морщинка, губы крепко сжаты, так чтобы не был виден неровный зуб. Когда появлялся ее отец, она вскакивала и повисала у него на шее, обнимая его, пока он не начинал стонать, а потом убегала, но через некоторое время на цыпочках возвращалась. Я все время ждал ее шагов: на лестнице, стука в дверь, звука распахнувшейся или тихонько открываемой двери, нотой ее голоса, слегка шепелявого: "Вам сегодня лучше, мистер Брюн? Какие странные вещи вы говорите в бреду! Папа уверяет, что вы участвовали во, множестве сражений".
Он встал, беспокойно прошелся взад-вперед и снова сел.
- Я помню каждое ее слово, все, что она говорила и делала, как будто это было только вчера. У меня, понимаете ли, было много времени все это вспомнить. Ну вот, должен вам сказать, что в первое утро, когда я мог подняться, я ее не увидел. Вместо нее пришел Дэлтон, в я спросил его, где она, "Дружище, - ответил он. - я отправил Эйли за город, там у ее бывшей няньки харчевня у реки. В это время года ей будет лучше там". Мы посмотрели друг на друга, и я понял, что он отослал ее потому, что не доверял мне. Это меня задело. Болезнь очень портит человека. Он был прав, он был совершенно прав, так как обо мне знал только, что я умею воевать да вот - что напился. Но я вспылил и тут же решил уйти от него. Однако я был еще слишком слаб, и ему пришлось снова уложить меня в постель. На следующее утро он пришел и предложил мне стать его компаньоном. У него была школа фехтования и тир, где он обучал стрельбе из пистолета. Я решил, что это перст божий, и, может, так оно и было, кто знает?
Он впал в задумчивость и, достав свой табак, свернул себе сигарету. Закурив, он снова заговорил:
- И в той комнатке над школой мы, бывало, сидели с ним вдвоем по обе стороны камина. Насколько мне помнится, комната была на втором этаже, с двумя окнами, из которых видны были только дома на другой стороне улицы и больше ничего. Мебель была крыта ситцем. Мы никогда не притрагивались к вещам на книжной полке, ибо они принадлежали Эйли - поломанные коробочки с бабочками, мертвая лягушка в бутылке, подкова, обернутая в станиоль, несколько ракушек и картонка с тремя пестрыми яичками и с надписью на крышке: "Дрозд с Люсиного дерева - второй выводок, только один улетел".
Старик яростно курил, и каждая затяжка походила на тяжкий вздох.
- Дэлтон обожал свою дочь. Он никогда не уставал рассказывать мне о ней, а я не уставал слушать. Днем ходили к нам ученики, но по вечерам, когда мы сидели вдвоем и курили, рано или поздно разговор переходил на Эйли. Из гостиной дверь вела в ее комнату. Дэлтон однажды показал мне эту маленькую комнату не шире коридора, чистенькую, белую, с фотографией матери Эйли над кроватью и пустой корзинкой для собаки или кошки.
