Я спросил папу, как он считает, Нью-Йорк — действительно хорошая затея?
— Не знаю, — сказал он. — Это ведь твое решение.
— Но ты думаешь, это правильное решение?
— Откуда мне знать? Это твоя жизнь, Грегори, вот и думай сам. Инструкций же не существует.
Мы ждем черного такси. На Уолтере черная фетровая шляпа. Он склоняется в кресле, скрестив руки на набалдашнике своей палки и опустив подбородок на руки. Я спрашиваю, стоит ли мне надеть шляпу.
— Оставь меня в покое.
— Я просто спросил.
— Сиди себе да пиши.
С тех пор, как я бросил курить, я не выходил из дому. Из-за этого я нервничаю, от этого мне хочется курить, поэтому я следую совету Уолтера и пытаюсь подавить знакомую тягу к “Кармен” писательством, желая, чтобы кровь моя побыстрее приучилась к чистому органическому существованию.
— Я действительно не хочу идти.
— Я обещал миссис Кинг.
Уолтер смотрит непонятно куда, мрачно вспоминая все истории, которые пережил и придумал с Хамфри Кингом, удивляясь, почему все они заканчиваются одинаково: смертью Хамфри Кинга. Из-за этого истории скучны и неинтересны, предсказуемы с самого начала.
Хамфри Кинга похоронят в земле, а не сожгут в печи, как Тео. Придет почти весь Клуб самоубийц. Мы будем петь гимны и тихо шаркать в погребальных костюмах. Во время службы у одного из нас перехватит горло и придется изображать кашель, а памятной речи Джонси Пола придется перекрывать спорадические приступы заразного кашля курильщиков. Потом, под бледным солнышком на кладбище, кто-нибудь припомнит иронический дух Клуба и, пытаясь разрядить обстановку, скажет, что его унес не кашель, его унесли в гробу. Как смешно.
— Учти, я сразу пойду домой.
Уолтер и все остальные отправятся к миссис Кинг, чтобы отведать бутербродов и произвести ритуальные оценки, сколько еще каждому из них осталось.
— А Гемоглобин?
— С ним все будет в порядке.
На похоронах Тео я выкурил тридцать семь сигарет, одну за другой, и старался, чтобы Карр это видел.
1 марта 1962 года, в Пепельную среду, Королевский колледж врачей опубликовал первый отчет о курении и здоровье. Первый десятитысячный тираж разошелся, равно как и двадцатитысячный, отосланный в Америку для распространения Раковым обществом Соединенных Штатов. Отчет получил широкую известность, и в 1963 году продажи сигарет в Англии упали на 14,5 %.
Колледж указал, что, по сравнению с 250 в 1920 году, в 1960-м от рака легких умерло 10 000 человек. Обширные исследования в среде бывших английских военных обнаружили, что у человека, выкуривающего по 20 сигарет в день, риск умереть от рака легких в 14 раз выше, чем у некурящего. Примерно 3 из 10 курильщиков умирали от болезней, связанных с курением.
Производители не замедлили с ответом. Пока что не выявили никакой причинно-следственной связи между курением и раком, так что приведенные в отчете результаты — лишь извлечение из статистики. Они не многим весомее математического ожидания в колесе рулетки. Увеличение количества случаев рака легких можно объяснить улучшением диагностических методов. На исследования в среде бывших военных никак нельзя положиться, потому что они не случайны: возможно, бывшие военные чаще заболевают раком легких по совершенно иным причинам. Вопрос лишь в том, как представить данные: даже если верить ККВ, 70 % курильщиков обладали отменным здоровьем. Утверждать обратное значило отказывать английским налогоплательщикам в гражданском праве наслаждаться приятным и совершенно законным досугом.
ККВ не мог объяснить, почему некоторые курильщики больше других подвержены заболеванию. Вполне возможно — даже после открытий, сделанных Королевским колледжем, — что курильщик может пятьдесят лет выкуривать по три пачки в день и при этом не сократить свою жизнь ни на день из-за болезней, связанных с курением. А может в муках умереть от рака легких еще до сорока лет.
Короче, та еще игра.
— Я никогда не носил твой идиотский радужный свитер, и никогда не собирал этот паззл, и я ненавижу большие мясные пироги Лилли.
— А почему тогда все время их ешь?
Да потому что я так и не выучил других плясок, но я не собирался ему об этом говорить. Я просто смотрел, как он швыряет сигаретные блоки в нейлоновые хозяйственные сумки и одновременно вызывает такси, стараясь не наступить на Гемоглобина. Он суетился, только чтобы уязвить меня, потому что я отказался ехать с ним в трущобы. Я сказал:
— Я нехорошо себя чувствую.
— Чепуха.
— Правда. Думаю, это что-то в груди.
— Так сходи к врачу.
— Тео, прошу тебя.
Я пошел за ним в ванную, где он смотрелся в зеркало, — вот это я действительно ненавидел. Он никогда ничего не поправлял, например волосы. Я думаю, он просто удостоверялся, что похож на себя. С закрытым ртом он осмотрел свое лицо под всеми мыслимыми углами, изредка поглаживая вертикальный шрамик на верхней губе.
— Прекрасно, — сказал я, но сарказм не слишком мне удался.
— Я думал, ты заболел.
— Я врал.
— Ну и зря.
— Ты ведь знаешь, все курильщики врут. Готов поспорить, Эмми Гастон никогда не врет.
— Грегори, дай пройти.
Я пошел за ним в спальню, где он взял с кровати свое коричневое пальто, а затем обратно в гостиную. Я посмотрел сзади, как он пытается влезть в пальто, закурил “Кармен” и сказал, что съезжаю. Теперь ему придется уделить мне капельку внимания.
— Куда-нибудь, — сказал я, — куда угодно. В другое место. Подальше отсюда.
С улицы просигналило такси. Он ничего не ответил, подошел к нейлоновым сумкам и уложил сигаретные блоки так, чтобы они не торчали. Я сказал:
— Я же не могу все время сидеть на одном месте, а? Человек ведь должен переезжать?
— Ты не съедешь, — сказал он, взяв по сумке в каждую руку.
— Съеду.
— Нет.
— Давай бросим монету, — сказал я, но он даже не рассмеялся.
— Ты точно не поедешь в трущобы?
— Ты ее любишь?
— Не хочу опаздывать, — сказал он, протискиваясь мимо меня.
Я посмотрел, как закрывается дверь. Такси все сигналило. Гемоглобин принюхивался к моей руке. Бананас выискивал пепельницу. Всем нам надо что-то делать, когда мы чувствуем себя потерянными, одинокими и брошенными. Всем надо чем-нибудь себя занимать.
На моих похоронах, где-то далеко в следующем столетии, мало кто из скорбящих будет помнить, что сигареты были не просто забавным артефактом прошлого тысячелетия.
Собор запружен священниками, они по очереди отдают дань уважения моему гробу из прекрасно отполированного ясеня. Мы уже больше чем на полпути к 2100 году, и последние десять лет или около того меня торжественно считают посланником двадцатого века. Дети не перестают донимать меня вопросами насчет пишущих машинок, сковородок и устройств, работающих на бензине. Они хотят знать, больно ли втягивать ядовитый сигаретный дым, и я говорю, что нет, совсем нет, но никто из них не верит мне до конца. Они втихомолку заключают, что люди в те далекие времена были менее цивилизованны, а потому более выносливы, и я недалек от мысли, что, возможно, так оно и есть на самом деле.
В менее радужной версии моих похорон я нахожусь в возрасте дяди Грегори, а то и моложе, и двадцатый век еще прекрасно помнят. У могилы нет близких друзей, а по работе у меня не было коллег. Мать черным платком утирает слезы. Парочка весенних прохожих в стильных плащах останавливается поглазеть, порицая про себя глупость курильщиков. Они наматывают на ус эту сценку в качестве морального урока своим детям, а потом принимаются гадать, не пойдет ли дождь.
А я — я думаю, будет ли там Джулиан Карр, случись это сегодня, или через пятнадцать лет, или через пятьдесят. Я осматриваю ногти, раздумывая, какой бы лучше начать грызть.
Для начала он купил себе двадцать “Консулат”. Затем согласился занять высокую должность в Центре исследований табака в Англии, которую ему предложили за блестящую докторскую диссертацию. Снял квартиру над турецким ресторанчиком Сэмсона, который позднее превратился в закусочную Лилли, и быстро погрузился в рутину нового жилья и новой работы. По сравнению с молекулярной биологией научиться курить — плевое дело.
Постепенно он начал ставить свое курение против добрых поступков. Таково было, если можно так выразиться, его виноватое лицемерие. Он вступал в благотворительные общества, спасал брошенных животных и раздавал душеспасительные сигареты людям, которые не могли себе их позволить. Он считал доброту продолжением вызова Провидению — мол, давай, повергни хорошего человека, — развитием игры в существование материного Бога. Он словно пытался создать из непознанного достойного соперника, постепенно повышал ставки, чтобы оно открылось.
Тео редко говорил о своем прошлом, и будь я больше занят, возможно, никогда не сложил бы по кусочкам его историю. Гибкость рабочих часов свидетельствовала, что его исследования в институте никак не контролируются, — вплоть до того, что он может приходить, когда ему вздумается. Я не представлял, сколько ему платили, но квартира с двумя спальнями над закусочной Лилли — прямой результат его привычки покупать больше четырех тысяч сигарет в неделю.
