романсы.
Пусть делает что хочет, лишь бы исчезло с ее лица это выражение. Но музыка волнует, а французские песни все о любви! Только бы не попалась ей та, что вечно напевает Аннет:
Auprès de ma blonde il fait bon – fait bon – fait bon, Auprès de ma blonde il fait bon dormir [50].
Волосы этого мальчика! Давно, когда он стоял рядом с матерью. Вот у кого были волосы! Такие светлые, и темные глаза. И на мгновение ему почудилось, что не Флер, а Ирэн сидит у рояля. Музыка! Прямо загадка, как можно ценить музыку настолько, насколько ценила ее Ирэн. Да! Больше людей, больше денег ценила! А его музыка никогда не волновала, не понимал он ее! Так неудачно! Вот она у рояля, какой он помнит ее в маленькой гостиной на Монпелье-сквер; какой видел в последний раз в вашингтонском отеле. Такой она и останется, наверно, до самой смерти, и все еще будет красива. Музыка!
Он встрепенулся.
Высокий резкий голосок Флер долетел до него сквозь дым сигары. Грустно! Она храбро сопротивляется. С желанием, чтобы она сдалась, боролся страх. Он не знал, что предпринять, если это случится.
Она замолчала, не допев романса, и закрыла рояль. Лицо у нее было чуть ли не старое – такой она будет в сорок лет. Потом она прошла и села по другую сторону камина. Она была в красном, и это было неприятно – усиливало чувство, что она горит под своей напудренной маской. Она сидела очень тихо, делая вид, что читает. А он держал в руках «Таймс» и старался не замечать ее. Неужели ничем нельзя отвлечь ее внимание? А картины? Кто ей больше всего нравится: Констебл, Стивенс, Коро, Домье?
– Коллекцию я оставлю государству, – сказал он. – Но штуки четыре ты отбери себе, и копия с «Vendimia» Гойи, конечно, тоже твоя. – Потом вспомнил, что платье с «Vendimia» было на ней на балу в Нетлфолде, и заспешил: – Вкусы теперь новые: может, государство и откажется от картин, – тогда уж не знаю. Вероятно, сможешь сбыть их Думетриусу, он и так на большинстве их хорошо заработал. Если выберешь подходящий момент, без стачек и всего такого, распродажа может дать порядочную сумму. Я вложил в них добрых семьдесят тысяч – выручить можно не меньше ста.
Она как будто и слушала, но он не знал наверно.
– Мое мнение, – продолжал он из последних сил, – что через десять лет от современной живописи ничего не останется – нельзя же до бесконечности фокусничать. К тому времени им надоест экспериментировать, если только опять не будет войны.
– Не в войне дело.
– То есть как это – не в войне? Война внесла в жизнь уродство, всех научила торопиться. Ты не помнишь, как было до войны.
Она пожала плечами.
– Правда, – продолжал Сомс, – началось это раньше. Я помню первые лондонские выставки постимпрессионистов и кубистов. После войны все просто взбесились, хотят того, до чего не могут дотянуться.
Он осекся. В точности как и она!
– Я, пожалуй, пойду спать, папа.
– Да-да, – сказал Сомс, – и прими аспирин. Не надо шутить с простудой.
Простуда! Это еще было бы полбеды. Сам он опять подошел к открытой двери, стоял, смотрел на луну. Из помещения прислуги неслись звуки граммофона. Любят они заводить эту кошачью музыку, а то еще громкоговоритель включат! Он никак не мог решить, что хуже.
Он дошел до края террасы и протянул вперед руку. Ни капли росы! Сухо, замечательная погода! За рекой завыла собака. Есть, верно, люди, которые сказали бы, что это не к добру! Чем больше он узнает людей, тем неразумнее они кажутся: либо гонятся за сенсацией, либо вообще ничего не видят и не слышат. Сад хорош в лунном свете: красивый и призрачный. Бордюр из подсолнухов и осенних маргариток, и поздние розы на круглых клумбах, и низкая стена старого кирпича – с таким трудом он раздобыл его! – даже газон – в лунном свете все было похоже на декорации. Только тополя нарушали театральный эффект, темные и четкие, освещенные сзади луной. Сомс вышел в сад. Белый дом, увитый ползучими растениями, тоже стоял призрачный, точно припудренный; в спальне Флер был свет. Тридцать два года он здесь прожил. Он привязался к этому месту, особенно с тех пор, как купил заречную землю, так что никто не мог там построиться и подглядывать за ним. Подглядывание, физическое и моральное, – от этого он как будто уберегся в жизни.
Он докурил сигару и бросил окурок на землю. Ему хотелось дождаться, когда свет в ее окне погаснет, – знать, что она уснула, как в те дни, когда она девочкой уходила спать с зубной болью. Но он был очень утомлен. Автомобильная езда плохо действует на печень. Надо идти домой и запирать двери. В конце концов, он ничего не в силах изменить тем, что останется в саду, да и вообще не в силах ничего изменить. Старые не могут помочь молодым, да и никто никому не может помочь – по крайней мере там, где замешано сердце. Чудная вещь – сердце! И подумать, что у всех оно есть. Это должно бы служить утешением, а вот не служит. Не утешало его, когда он дни и ночи страдал из-за матери этого мальчика, что она тоже страдала! И что проку Флер от того, что страдает сейчас этот молодой человек – и, наверно, жена его тоже! И Сомс запер балконную дверь и пошел наверх. Он постоял у ее двери, но ничего не было слышно, разделся, взял «Жизнь художников» Вазари и, сидя в постели, стал читать. Чтобы уснуть, ему всегда хватало двух страниц этой книги, и обычно это были все те же две страницы – он так хорошо знал книгу, что никогда не помнил, на чем остановился.
Скоро он проснулся, сам не зная отчего, и лежал, прислушиваясь. В доме будто происходило какое-то движение. Но если он встанет и пойдет смотреть, опять начнутся терзания, а этого не хотелось. Кроме того, заглянув к Флер, он, чего доброго, разбудит ее. Он повернулся в постели, задремал, но опять проснулся, лежал и думал лениво: «Плохо я сплю – надо больше двигаться». Сквозь щели занавесок пробивалась луна. И вдруг ноздри его дрогнули. Как будто потянуло гарью. Он сел, понюхал. Ну да! Что там, короткое замыкание или горит соломенная крыша голубятни? Он встал, надел халат и туфли и подошел к окну.
Из верхнего окна струился красноватый свет. Боже великий! Его картинная галерея! Он побежал по лестнице на третий этаж. Неясный звук, запах гари, теперь уже несомненный… Едва устояв на ногах, он
