Идею об отъезде в Америку я долго вынашивал, прежде чем рассказал о ней Ивонне. Она привыкла считать меня фантазером. Так что прежде всего надо было подумать о практической стороне предприятия. Никаких фантазий! Я раздобуду денег на дорогу. От восьмисот тысяч франков, результата моей махинации с женевским букинистом, осталось меньше половины, но я рассчитывал получить деньги другим способом: я уже долгое время таскал в чемодане маленькую стеклянную коробочку с необычайно редкой бабочкой на булавке. Один специалист сказал мне, что бабочка стоит "по меньшей мере четыреста тысяч франков". А значит, вдвое или даже втрое больше, если удастся ее продать коллекционеру. И вот я на свои деньги покупаю билеты на пароход Трансатлантической компании, и мы останавливаемся в отеле "Алгонкин" в Нью-Йорке. Затем я рассчитывал, что моя двоюродная сестра Белла Дарви, преуспевшая в Америке, введет нас в круг кинодеятелей. Таков был в общих чертах мой план.
Я сосчитал до трех и вдруг уселся прямо на ступеньках парадной лестницы. Внизу портье разговаривал с каким-то лысым господином в смокинге. Ивонна в удивлении обернулась. В тот день на ней было зеленое муслиновое платье и шарф в тон.
- Давай уедем в Америку? - выкрикнул я, испугавшись, что либо совсем это не выговорю, либо выговорю, но невнятно.
Она опустилась со мной на ступеньки и взяла меня за руку.
- Ты плохо себя чувствуешь? - спросила она.
- Да нет. Это так просто... Очень просто, очень просто... Мы едем в Америку.
Она придирчиво оглядела свои туфельки на каблуках, чмокнула меня в щеку и попросила, чтобы я потом ей все объяснил. А сейчас уже девять, и Мейнт, наверное, ждет нас у поворота на Верье-дю-Лак.
На Марне бывают такие ресторанчики прямо на понтонах с решетчатыми ограждениями, вдоль которых расставлены кадки с деревцами и цветочные горшки. Здесь всегда ужинают при свечах. Рене сидел за столиком у самой воды.
Он был в легком бежевом костюме. Он помахал нам рукой. С ним рядом сидел молодой человек, Мейнт нам представил его, но я позабыл его имя. Мы сели напротив них.
- Как здесь славно! - заметил я, просто чтобы что-нибудь сказать.
- Да, неплохо, - кивнул Рене, - это всеобщее излюбленное место встреч.
- С каких пор? - спросила Ивонна.
- С давних пор, моя дорогая.
Она взглянула на меня и снова рассмеялась:
- Ты знаешь, что мне предлагает Виктор? - спросила она. - Он предлагает уехать с ним в Америку.
- В Америку? - Мейнт явно был в замешательстве. - Чушь какая-то.
- Да, - подтвердил я, - в Америку.
Он недоверчиво усмехнулся. Эти слова для него ничего не значили.
Он обернулся к своему другу:
- Ну как, ты отдохнул?
Тот кивнул.
- Теперь обязательно поешь.
Он разговаривал с ним, как с ребенком, хотя этот мальчик со светлыми короткими волосами, лицом ангельской красоты и атлетическим сложением был явно старше меня.
Рене объяснил, что его друг сегодня участвовал в конкурсе "Самый красивый атлет Франции", проходившем в здании казино, и получил всего лишь третье место среди юниоров. Тот провел рукой по волосам и сказал, обращаясь ко мне:
- Да ладно, мне просто не повезло.
Я в первый раз услышал его голос и заметил, что глаза у него сиреневато-голубые. До сих пор помню его лицо с выражением детской обиды. Мейнт положил ему на тарелку сырых овощей. А он доверчиво жаловался нам с Ивонной:
- Какие гады эти судьи... я должен был получить самый высокий балл за показательное выступление.
- Помолчи и ешь, - ласково сказал Мейнт.
От нас было видно, как в городе зажигаются огни, а если приглядеться, то на том берегу можно было различить мерцающие огоньки-окна "Святой Розы". В ту ночь фасады казино и "Спортинга" были ярко освещены. В озере отражались красные и зеленые огни. Что-то оглушительно выкрикивал громкоговоритель, но слов отсюда все равно нельзя было разобрать. Кажется, там устраивали представление "Звук и свет". Я читал в местной газете, что специально приехавший актер "Комеди Франсез", должно быть, Марша, прочтет по этому случаю "Озеро" Альфонса Ламартина. Наверное, это его голос в громкоговорителе иногда долетал до нас.
- Надо было остаться в городе и посмотреть, - сказал Мейнт. - Обожаю такие представления. А ты? - обратился он к своему другу.
- Не знаю, - ответил тот, вконец расстроенный.
- Так давайте сейчас отправимся туда, - предложила Ивонна с улыбкой.
- Нет, - сказал Мейнт. - Сегодня ночью я должен быть в Женеве.
Зачем? С кем ему назначал встречи в "Бельвю" и в павильоне "Ароза" через меня Анри Кюстикер? "Когда-нибудь, - думал я, - он не вернется оттуда". Женева на вид такая стерильная, а внутри гнилая. Лживый город. Проходной двор.
- Я пробуду там три-четыре дня. Когда вернусь, позвоню вам.
- Но мы же прямо сейчас уезжаем в Америку! - заявила Ивонна.
И засмеялась. Я не мог понять, почему мой план ей кажется смешным. Меня захлестнула глухая ярость.
- Мне осточертела эта Франция, - сказал я тоном, не терпящим возражений.
- Мне тоже, - отозвался приятель Мейнта с резкостью, никак не вязавшейся с его прежней застенчивостью и грустью.
После его заявления обстановка стала более непринужденной.
Мейнт заказал вина. На понтоне остались одни мы. Издалека до нас доносились обрывки мелодий из громкоговорителя.
- Ага, - сказал Мейнт, - вот и городской духовой оркестр. Он будет играть в продолжение всего спектакля. - Он обернулся к нам. - Что вы делаете сегодня вечером?
- Соберем чемоданы перед отъездом в Америку, - сухо ответил я.
Ивонна опять с беспокойством взглянула на меня.
- Далась ему эта Америка! - рассердился Мейнт. - Что же, вы меня одного здесь оставите?
- Да нет, - смутился я.
Мы все четверо чокнулись просто так, без всякого повода, по предложению Мейнта. Его приятель слабо улыбался, и в его глазах на миг блеснула радость.
Ивонна держала меня за руку. Официанты уже сдвигали столы. Вот и все, что я помню о нашем последнем ужине.
Она покорно выслушала меня, хотя и нахмурилась. Она лежала на диване в старом шелковом халате в красный горошек. Я рассказывал ей все последовательно: про пароход Трансатлантической компании, про двоюродную сестру Беллу Дарви, про Америку, к берегам которой мы отплывем через несколько дней. По мере того как я говорил, мне казалось, что земля обетованная становится все ближе и ближе, просто рукой подать. Не ее ли огни видны на том берегу озера?
Она несколько раз перебивала меня: "А что мы там будем делать?", "Как мы получим визы?", "На какие средства мы будем жить?" И я так увлекся, что не сразу понял, что язык у нее уже заплетается, глаза закрываются и вот-вот она уснет, хотя иногда встряхивается и испуганно таращится на меня. Как можно жить в маленькой затхлой Франции, среди красноносых любителей вин, велогонщиков и изнеженных гурманов, разбирающихся в сортах груш! Я задыхался от злости. Как можно жить в стране, где все нас травят! Решено. Оставаться здесь невозможно. Немедленно собираем чемоданы.
Она тем временем уснула. Ее голова свешивалась с кровати. Она выглядела совсем юной. Спала, слегка надув щеки, едва заметно улыбалась во сне. Даже когда я читал ей "Историю Англии" Моруа, она не засыпала так быстро.
Я смотрел на нее, сидя на подоконнике. За окном вспыхивал фейерверк.
Я принялся за сборы. Погасил свет, чтобы он ее не будил, оставив только ночник на тумбочке, и вывалил на пол все вещи из шкафов.
Пустые чемоданы я разложил на полу гостиной. У нее было шесть чемоданов всех размеров. Плюс мои пять. Итого одиннадцать, да еще сундук. Я быстро уложил мою одежду и журналы, но с ее вещами дело обстояло не так просто: сколько раз мне под руку попадалось еще какое-нибудь платье, шарф или флакон духов, когда я думал, что все уже собрал. Пес с дивана внимательно следил за моими действиями.
На то, чтобы закрыть эти многочисленные чемоданы, сил у меня не хватило, и я в изнеможении опустился на стул. Пес укоризненно глядел на меня, положив голову на валик дивана. Так мы и сидели, уставившись друг другу прямо в глаза.
С рассветом во мне зашевелилось отдаленное воспоминание. Когда-то все это уже было! И мне представились квартиры в шестнадцатом или семнадцатом округе, на улице Полковника Моля, рядом со сквером Вилларе де-Жуайез, или на проспекте Бальфурье, - стены там были оклеены такими же обоями, кровать и стулья стояли так же сиротливо... Из этих жалких временных пристанищ всегда уезжали впопыхах перед приходом немцев, не оставляя по себе никакого воспоминания.
Ивонне пришлось разбудить меня. Она в растерянности оглядывала набитые до отказа чемоданы.
- Зачем ты это сделал?
Она уселась на самый большой малиновый кожаный чемодан. Вид у нее был измученный, как будто она всю ночь помогала мне собирать вещи. Ее пляжный халат распахнулся на груди. Тогда я снова вполголоса стал рассказывать об Америке... И поймал себя на том, что мое монотонное жужжание напоминает декламацию каких-то стихов. Исчерпав все аргументы, я сообщил, что ее любимый писатель в сороковом году тоже уехал в Америку. Моруа. Сам Моруа.
