Он хотел застонать, чтобы пришла Даша. Стона не получилось. Я же зову тебя: Даша, приди! Не идет. А я тут — умираю.
Он погрузился в обморок, черный, долгий, омерзительный. Когда очнулся, было уже светло. Он видел комнату, в комнате людей, но предметы двоились.
Женщина в халате — а может быть, две? — сидела на стуле, складывала инструменты. Они звякали. Значит, слух у него сохранился. Но со зрением было неладно. Над женщиной в халате стояла Даша и тоже двоилась. Лицо у нее, больше натуральной величины, наползало само на себя. Стояла она в воздухе, не на полу. Что за безумие.
— Второй, — сказала женщина в халате, и он договорил за нее: «Второй инсульт», — хотя слова «инсульт» она не произнесла. Слово висело в воздухе, ни на что не опираясь.
Ему было все равно. Там, где недавно бушевали гнев, раскаяние, злоба, любовь, было пусто. Хоть шаром покати. Он видел его, этот катящийся шар.
Поползли дни и ночи. Бессонницы больше не было, но не было и сна. Чем-то его кололи. Укола не чувствовал. Ему было все равно: уколы, сон, бессонница.
Кое-что соображать он еще мог. Заметил, что пальцы левой руки, раньше чуть-чуть шевелившиеся, совсем онемели. Это тоже было ему все равно. Заметил, что когда предметы начинали двоиться, помогало закрыть один глаз. Закрывал.
Даша кормила его, рот не принимал пищу, что-то лилось мимо, смачивая ворот рубашки. Ему было все равно. Единственное, что еще трогало, — это кран. Если бы замолчал кран, было бы совсем все равно.
Однажды, лежа в мутном полузабытьи, он отчетливо услышал Лизин голос: «Фазан, Фазан, глупая ты птица! Что же ты наделал, Фазан?» Он открыл глаза и увидел Лизу, сидевшую на стуле у его изголовья. Собственно, Лиз было две, но он прикрыл глаз, и осталась одна. Ножки стула ни на что не опирались, а парили в воздухе, — к таким фокусам он уже привык. Стул был не совсем реальный, призрак стула. Но Лиза была реальная, та самая, молодая, в продольно-полосатой футболке, с голубой жилкой на шее. Он спросил: «Лиза, это ты? Почему молодая?» Она улыбнулась, показав свои особенные, друг на друга сдвинутые зубы.
Он мог говорить, а она нет. Это его не удивляло. Она мертвая, а он живой. Висячий стул спланировал на пол и твердо стал на ножки. Ничего удивительного, все в порядке.
На стуле все еще сидела женщина, но это была не Лиза. Какая-то другая, незнакомая. Без удивления, без любопытства разглядывал он ее одним глазом. Зачем она здесь? Старая, седая, с заколотым на затылке пучком волос. В темном платье, в пепельно-серой вязаной кофте. Противно было на нее смотреть. Он закрыл глаз, отгородился веком.
Тут старая женщина чихнула дискантом: «Ти!» — и он узнал свою сестру Варю. Раскрыл глаз, вгляделся. И в самом деле — Варя.
Старая-старая. Должно быть, и я такой. Только и осталось в этой старухе от Вари, что «ти!» да еще надутая выпуклость губ.
«Видно, совсем худо мне, — подумал Федор Филатович, — если она приехала. Ведь у нее семья, дети, внуки». Не такими словами подумал, вообще, может быть, не словами. Мыслями подумал. Сдвинутые, они налезали друг на друга. И еще подумал, тоже не словами, а мыслями: «Это смерть моя за мной приехала». Идея смерти его не испугала. Ему было все равно.
Варя наклонилась к нему, взяла его руку в свою. Рука не ощущалась никак, не была ни теплой, ни холодной, ни мягкой, ни жесткой. Варя заговорила свободно, непринужденно, даже весело. Как будто он мог ей ответить. Что она там рассказывала? Про детей, про внуков. Про жизнь в большом сибирском городе, где недавно построили плотину, сделали море, и зимой река не замерзает, над ней все время стоит пар. Зато летом вода холоднющая, совсем нельзя купаться.
— Все-таки купаются некоторые, — сказала Варя и засмеялась по-своему, чуть вбок. — Помнишь, как мама водила нас купаться?
Он отвечал «помню», хотя не мог говорить. Впрочем, говорить и не надо было. Говорила Варя, не умолкая, держа его за руку, с каждой минутой все больше превращаясь в ту рыженькую, преданную сестру его детства. Над рекой стоял пар и мешал ему разглядывать Варю.
— А знаешь, — говорила Варя, — я недавно на одном конгрессе встретила, подумать только, Клавдию! Представь себе, изучила стенографию, до сих пор работает, на пенсию — ни за что. Все такая же, хотя и постарела. О тебе и слушать не хочет. Непреклонная. Петя — инженер-программист, давно женат, живет отдельно, у него две девочки, близнецы, Люба и Соня. А Митя — тот зубной врач. Вообрази, так и не женился. Живет с матерью, выносит ее деспотизм. — Варя засмеялась: — Ты знаешь Клавдию!
«Митя, Митя! — закричал внутренне Федор Филатович. — Значит, Митей звали второго сына! Как это я мог забыть?! Митя же, Митя!»
И рваные, сквозь сон, сквозь Варину болтовню, потекли воспоминания. Митя в коляске, с соской, зажатой в руке. Митя в цинковой, звездами, ванночке. Мыльная пена. Мальчик стоит на красненьких, кривоватых ножках, держась руками за края ванны. Клавдия — молодая, смуглая, сзади его оберегает: не упал бы! А муж, с развернутой мохнатой простыней, стоит наготове, чтобы принять в нее сына. Кто это сказал, что в жизни он не любил ни одного ребенка? Митю же он любил, Митю!
Этой ночью кран бормотал с удвоенной силой. Он журчал, щебетал, чирикал. Он точил, расточал. Федору Филатовичу было все равно. Пусть себе течет, пусть надорвется, пусть разорвется этот кран!
После полуночи прекратилась подача воды. Кран несколько раз всхлипнул, втянул в себя воздух, свистнул и замолк.
Федор Филатович ничего этого уже не слышал, потому что он умер.
