Аркадий Илларионович расхаживал по кабинету и, похохатывая, слушал рассказ Сысоя.
— Полз как индеец?
— В точности индеец, Аркадий Илларионович. Ночь, темнота, я, значит, ползу между кочек на брюхе. Вода под руками холодная хлюпает.
— А филин как ухнет…
— И сейчас вспоминать страшно. Да что там филин. Возле работ всю ночь напролет каторжник ходил с дубинкой. Только травой зашуршу, он ревет: «Кто там!». Дух затаю и лежу. Отвернется, я снова за нож.
— Стой! А при чем тут нож? — насторожился Ваницкий.
— Так я ж… Сысой замялся. Смущенно сказал: — Боялся я очень, всю ноченьку нож в руке продержал.
— Так, так. — Ваницкий успокоился. «Понятлив Сысой. Молодец». И спросил: — А зачем ты, вообще, ползал на Безымянке?
И снова нашелся Сысой.
— Как зачем? Надо же было узнать, какой это прииск, как моют, какое там золото. Богатое золото, Аркадий Илларионович. Очень богатое. Я так полагаю, у хорошего хозяина будут пудовые съемки.
Чувствовалось, что Сысой не преувеличивает, и Ваницкий совсем развеселился.
— А где сейчас твой приискатель?
— У меня отсыпается. Ох и умен. В потаенный знак положил записку: «Прииск заявлен на имя господина Ваницкого А. И.»
«Перестарался, братец…»— подосадовал Аркадий
Илларионович и спросил:
— Местечко для дома управляющего выбрал на Безымянке?
— Выбрал. Ох веселое место! Поляна — большущая, солнце всё время светит. Только трудно было приискателя того сыскать. И вся наша беда, Аркадий Илларионыч, от этого проклятого каторжника. Устин бы не догадался с заявкой.
— Возможно, но не гнать его было нельзя. И тебе, господин будущий управляющий прииском, надо будет знать — почему. Каторжник, как ты его называешь, грамотный мужик, нужный на прииске. Если разобраться, он молодец: не допустил, чтоб пьяный офицерик, у которого собственные пальцы от хмеля двоились, стрелял в человека. В душе я благодарен ему за вмешательство, но как хозяин не могу допустить, чтобы рабочий безнаказанно встал против моей воли.
И ещё крепко учти, господин будущий управляющий прииском, мой служащий не может шататься пьяным на улице. Не может ввязываться в кабацкие драки. Выгоню с первого раза.
Ваницкий удобно расположился в кресле и продолжал поучать Сысоя:
— И ещё одно намотай на ус. Долг гражданина и абсолютная честность, как её понимают простые люди, часто несовместимы. Есть высшая честность и долг перед делом. Возможно, тебе жаль Устина. По-человечески. Но как промышленник ты не мог поступить иначе. Страна воюет. Стране нужно золото. Устин— мужик — и не сможет дать столько золота, сколько надо стране. Понимаешь?
Аркадий Илларионович вызвал лакея и приказал:
— Позвать адвоката.
Адвокат — сухонький старичок с седой бородкой клинышком, в пенсне на чёрном шнурке, тот самый, что торговал у Устина прииск в чайной, — неслышно проскользнул в кабинет и замер у дверей.
— Изволили звать?
— Звал. Сысой Пантелеймоныч разыскал приискателя, открывшего прошлой осенью золото в Безымянке. Потаенный знак заложен на моё имя. Опротестуйте заявку Устина Рогачёва в судебном порядке. Сколько вам понадобится времени на выполнение всех формальностей?
После ссоры с Устином Иван Иванович надел стеганую тужурку и ушел в тайгу. Ходил между темными, притихшими пихтами и думал: «Что делать? Просить полицейское управление о переводе в другую волость? Почему? — спросит начальник управления. — С хозяином характером не сошлись? На родине не сошелся характером с государственной властью. В тюрьме не сходился характером с надзирателями. На прииске не понравилось поведение господина Ваницкого? Нет-с и нет-c! Значит, жить в Рогачёве? Но как? Идти в батраки? Так я же ни пахать, ни косить. Мечтал об артели. Создали бы артельный поселок, школу, кооперативную лавку, клуб. И вот дурость Устина все разрушила. Чем отличается самодурство Устина от самодурства Ваницкого или тюремного надзирателя?..»
Глухо, надсадно ухала выпь. Иван Иванович все ходил, все думал.
«Нет, я должен остаться здесь, в Рогачёве. Ради артели, ради моих тетрадей. Надо дорисовать орнаменты на доме Кузьмы. Изучить быт кержаков. Пройдет год, два, три, в Петрограде выйдет книга Ивана Ивановича Многорекова «Говоры, быт и культура кержаков Притаеженской волости». Я буду знать: прожил жизнь не даром. А какой здесь чудесный говор, какие красивые песни, какие обряды!»
Вспомнилась далекая деревушка в Курской губернии. Подслеповатые курные избы. Одна из них — школа. Такая же покосившаяся, крытая соломой, всего в два окна.
Окончив учительскую семинарию, он приехал сюда учить ребятишек и сразу столкнулся с беспросветной темнотой. В соседях не могла разрешиться от бремени молодая женщина. Знахарка сбрызнула её с уголька «святою» водой. Не помогло. Раздавила в балакире трёх пауков, порвала в углу паутину, настояла все это на воде и поила роженицу. «Испей, касатушка, порванной паутинки, испей раздавленных пауков и тенеты падут. Выйдет плод». Но роженица кричала. Отворили в церкви царские врата — и это не помогло. Тогда положили её животом на порог…
— Запрягите лошадь, съездите в соседнее село за фельдшером, — уговаривал Иван Иванович мужа.
— Ни к чему все это, мил человек. Ежели бог не поможет, то разве человеку под силу?
Умерла красивая молодуха.
Ел Иван Иванович хлеб из мякины, ел хлеб с лебедой и твердо усвоил истину: «Не то беда, что во ржи лебеда, нет хуже беды, как ни ржи, ни лебеды».
Ежедневно видел перед собой двадцать пять ребятишек в продранной одежонке. Каждое утро, после молитвы, они стояли и пели «Боже, царя храни». И сам с ними пел.
Вечером, засветив керосиновую лампу, садился за стол, раскрывал книги. В них совсем иной мир. «Город солнца», где правит «сословие мудрых», где нет богатства, делающего людей хитрыми, коварными. Фаланги Фурье, где каждый работает в меру своих сил и способностей, где процветает разум и общее благоденствие. У Чернышевского читал про мастерскую Веры Павловны, а потом выходил на улицу и видел покосившиеся избушки, деревянную соху и слышал пьяные песни.
«Только община, только артель положат конец этому беспросветью», — думал Иван Иванович.
И он ходил из дома в дом, уговаривал крестьян объединиться в фалангу.
— Оно бы, может, и ничего, — отвечали ему, — земли-то опять же — курица перескочит.
Добродушный помещик с седыми бакенбардами на обвислых щеках слушал его, поддакивал. Соглашался, что мир устроен несправедливо, и многое надо бы изменить.
— Какое у вас доброе сердце, молодой человек. Как приятно беседовать с вами. Как-то становишься чище, и на душе разливается сладость. Заходите почаще.
Уверившись, что старик разделяет его мысли, Иван Иванович завел с ним разговор о том, что неплохо бы поделиться землицей с крестьянами.
— Что? Да вы плут, молодой человек, мошенник! Благодарите бога, что я не доносчик, а то бы…
1905 год. Крестьяне, вооруженные косами, вилами, кольями громили барскую усадьбу, а Иван Иванович стоял на крыльце и уговаривал разойтись, не чинить насилия.
Тюрьма. Суд.
— Он, он подстрекатель. Он главный зачинщик, — тряс на суде пальцем старый помещик.
«За подстрекательство к грабежу и убийству, — читал председатель суда, — приговаривается к лишению всех прав состояния и каторжным работам на срок восемь лет».
«Где же и как искать справедливость?» — думал Иван Иванович.
Ухала. выпь. Михей сидел у костра. Представлял извилистую просёлочную дорогу между хребтами. По дороге идёт Ксюша. В руке узелок. За плечами отцовское шомпольное ружье. Она идёт, куда не знает сама. Не знает, где найдет приют и работу.
Михей догоняет Ксюшу.
— Пойдем вместе, Ксюша. Вместе идти веселей.
— Пойдем.
И вспомнил, как Ксюша говорила ему: «Ты хороший, Михей…». Хмельная радость наполнила сердце.
Они пойдут рядом. Рука об руку. Всю жизнь. Михею хотелось, чтоб завтра наступило скорее.
— Черт с ними, с деньгами, с артелью.
Ванюшка тоже не спал. Он лежал в избушке на нарах и слышал, как заливисто храпел Симеон и беспокойно кряхтел отец.
— Тять… а тять…
— Кого тебе?
Ты и заправду их завтра погонишь? — не получив ответа, добавил — Ксюшу-то как же? Ксюшу не надо бы. Тять!
Опять за своё?
— Ни, тять. Про женитьбу брошу и думать, только ты её ке гони. Как же без Ксюши-то? Нельзя, чать, без Ксюши…
«Балда, — думал Устин. — Ксюху как раз просто выгнать: показал на дверь и конец. А Ивану Иванычу отдай шестьдесят рублей долга! Михею без малого тридцать! Где их возьмешь? А гнать надо. Слово — не воробей, вылетит, не поймаешь… А как отыскать золото без Ивана Иваныча?»
Снова кряхтел Устин. Снова ворочался с боку на бок, холодея от стыда: хотя слово не воробей, а ловить его все же придется. Нужда заставляет.
