Дядю Володю Мамонтова похоронили за курганом, в степи… Там, где планировался будущий городской парк. Со временем там действительно разбили парк, а дяде Володе поставили памятник. Теперь этот парк – в центре города, и новое поколение, наверное, мало что знает о Владимире Мамонтове, и совсем мало людей помнят его живым и весёлым…
Я очень не люблю, когда мне шьют новую одежду. Но без этого никак не обойтись, ведь я расту, как из воды, говорит бабушка, и она права: мы с Аней-большой – самые высокие девочки в классе, и вообще самые высокие, ведь мальчики у нас коротышки. Мы с Аней одинакового роста, но на физкультуре она стоит первая, так уж сложилось, Аня – признанный лидер.
А Анечка и Лариса стоят в самом конце – это две самые маленькие девочки в классе.
Так вот, о новой одежде. Почему-то всегда, когда мне шьют новое платье, у нас дома – скандал. Лучше бы мне его купили, говорю я, но купить на меня-»вешалку» ничего невозможно, я худа как палка, и даже пытаться нечего. Да и зачем покупать, когда бабушка у нас прекрасная портниха. Она обшивает всю семью, для неё не проблема пошить даже пальто. Но шить на меня – для бабушки сущее наказание. Всё сборит, всё наперекосяк! Мама хватается за логарифмическую линейку, у бабушки при виде этой линейки начинается истерика. Крику полон дом… Мама упрекает бабушку в плохом крое, в невнимательности и неаккуратности, бабушка, разложив намётанное платье на столе, доказывает, что всё раскроено и смётано правильно. Но мама со своей линейкой всё же выискивает какую-то микронную неточность. Бабушка, плача и ворча, перемётывает злосчастное платье. Опять примерка, и опять тот же кошмарный вид: всё сборит и морщинится…
И, наконец, у бабушки открываются глаза.
– Так это же Ленка кривая! – говорит она. – Ты, Лиля, погляди, погляди на её ключицы!
Немая сцена. Мама и бабушка ошеломлённо смотрят на меня, как будто увидели впервые.
– Боже мой, какой ужас… – потерянно шепчет мама.
– Где, какой ужас? – пугаюсь и я вслед за мамой.
Бегу к зеркалу. Смотрю и не верю своим глазам. Странно, что никто раньше этого не замечал… Правая ключица значительно ниже левой. Так же, как и правое плечо. Сантиметра на два, а то и больше.
– Какой ужас! – причитают вокруг меня мама и бабушка. – Когда же это тебя так перекосило? Вот, говорим тебе всегда: сиди прямо! сиди прямо! Вот к чему привело то, что ты за столом всегда скрюченная!
Хирурга в городе нет, бабушка везёт меня в Днепропетровск. Там мы идём в мою старую детскую поликлинику.
Молодой дядечка-хирург велит мне раздеться до пояса. Я в полуобморочном состоянии, я уже не чувствую себя младенцем. «Быстрей-быстрей!» – торопит он меня. От стыда я горблюсь ещё больше. Он прощупывает жёсткими холодными пальцами мои позвонки, по мне бегут мурашки… «Одевайся!»
Идём с бабушкой домой, на Философскую, она плачет: «Вот, ещё и сколиоз теперь… Мало у тебя было болячек? Горе ты моё луковое! Всё не как у людей…»
Как теперь избавляться от кривизны, осталось неясно. Точнее: то, что предложил доктор с холодными пальцами, оказалось для нас неприемлемо. А предложил он школу-интернат для сколиозных детей и корсет. И то и другое бабушку очень испугало.
– А по-другому нельзя это вылечить? Без таких жёстких методов? – спросила бабушка.
– По-другому – это, значит, следить за ребёнком постоянно! Не позволять ей сидеть криво. В школе отсадить на крайний левый ряд, чтобы она наклонялась влево, а не вправо. Но я не гарантирую вам, что это поможет.
* * *
Итак, у меня кривой позвоночник. Мама очень расстроена. Мало то, что я у неё и так не такой, как все, ребёнок – неправильный, теперь я ещё неправильнее. Ещё кривее!
В школе меня отсаживают от окна. Скучно!… Окно – то, что примеряло меня со школой, скрашивало сидение за партой.
Окно!… Я с младенчества обожаю смотреть в окно. Окно – это выход в другой мир, в мир без жёстких рамок и скучных правил, в мир без тесных стен и низкого потолка, в мир свободного полёта далеко-далеко… Даже на Философской улице смотреть в наше маленькое окошко было так здорово! А тут, в школе, такое широченное окно, а в нём – птицы, облака, подъёмные краны на стройке неподалёку, таинственные крики прорабов: «Вира-вира! Майна!…» Обычно так кричат грузчики в порту.
Степь в любое время года похожа на море. Весной это море – зелёное, летом – жёлтое, осенью – чёрное, а зимой – ослепительно белое…
И так я смотрю в широкое окно нашего класса, а в это время как бы сами собой в голову проникают правила спряжения и склонения, теоремы и разные дроби… У меня есть свойство: если я взглядом и мыслями сосредоточенна на какой-то картине – ну вот, как вид из окна, мой слух как бы непроизвольно, без всяких усилий, засасывает все звуки, сопровождающие эту картину. Я совершенно не стараюсь запоминать то, что рассказывает учитель, но оно само записывается, как на граммофонную пластинку, на мои мозговые извилины…
И потом, когда я буду письменно отвечать урок, я буду стараться найти свои слова – а не те, что засели у меня в голове: потому что учительница подумает, что я просто выучила урок наизусть, как стихотворение. А я даже учебник дома не открывала. Я их вообще не открываю дома. Они у меня к концу учебного года остаются новенькими и практически не раскрытыми, даже местами склеенными. Мне они практически не нужны. Если я сидела на уроке и смотрела в окно – то всё, что говорилось в классе, всё записалось дословно.
Поэтому я ищу какие-то другие слова, чтобы не показаться зубрилой. Выглядеть зубрилой мне не хочется.
И вот, я упорно ищу СВОИ СЛОВА. Я стараюсь писать ПО-СВОЕМУ. Оказывается, это не так-то просто…
* * *
…И сейчас, спустя много лет, когда у меня уже издано около тридцати книг стихов и прозы, я могу сказать о том же: ПИСАТЬ ПО-СВОЕМУ ОЧЕНЬ ТРУДНО.
Самый нелюбимый урок в младших классах – природоведение.
Хотя я обожаю природу: цветы, листья, травы, – но не в засушенном же виде! Мне скучно собирать гербарии, скучно читать в учебнике про вращение земли вокруг солнца, и про то, как находить в лесу север и юг. Скучно рассматривать в микроскоп крупинку сахара и луковую шелуху.
Меня интересуют совершенно другие вопросы в жизни. Например, почему люди делают друг другу больно? почему они лгут? почему притворяются? почему заставляют лгать других? Почему люди расстаются, и почему они потом не пишут письма своим детям? А чешуйка луковой шелухи… Да какая разница, как она устроена?! Ну да, клетки, она состоит из клеток… А в клетках живут несчастные молекулы, и никогда не выходят из своих клеток, как это скучно!… Как это безумно скучно – всё разложено по полочкам: все молекулы, все литературные герои, «положительные» и «отрицательные», все скучные-скучные циферки… Каждая – в своей клетке.
А человек – тоже в клетке? По крайней мере – ребёнок? И ему тоже, как этой несчастной молекуле, никогда не выйти из своей клетки? Неужели только один выход из клетки – смерть?…
В отрочестве человек много думает о смерти.
В раннем детстве думаешь, что смерти нет. Просто не ощущаешь её присутствия в жизни. По крайней мере, уверен в своём личном бессмертии и в бессмертии тех, кого любишь. Потом оказывается, что люди всё-таки умирают: на войне – от врагов, и в мирной жизни – от старости.
Потом из книг узнаешь, что умирают и дети – это потрясает душу до самых основ. Нелло в книге «Нелло и Патраш», девочка в «Голубой стреле», андерсеновская Девочка со спичками… Все эти дети замёрзли. А если бы их вовремя отогрели, они бы остались живы? Тогда где же высшая справедливость? Почему некому было их отогреть? Неужели это справедливо, чтобы умирали дети?!
А ещё бабушка столько раз рассказывала про газовые камеры, куда отправляли еврейских детей. Она столько раз об этом рассказывала, что мне кажется – я это видела собственными глазами. Я очень люблю этих еврейских детей и мне их страшно жалко. Когда я думаю о них, мне хочется умереть вместе с ними. Только чтобы не чувствовать своей вины перед ними: что вот, они умерли, а я – живу… Бабушка в который раз говорит: «После Освенцима я перестала верить в Бога». Когда я слышу эти слова, мне становится очень страшно, и мир вокруг начинает мучительно зыбиться, я перестаю ощущать опору. Опоры нет нигде – ни внутри меня, ни снаружи, ни в моих близких…
Но газовые камеры – это всё же война. Такое всеобщее несчастье. А в мирной жизни? Смерть от несчастного случая. Это – страшно, это очень страшно, потому что, выходит, никогда не знаешь, чего ждать… Дядя Володя ехал по делам в соседний городок. Просто по делам – не война, не извержение вулкана… Почему так происходит? Зачем? Дядя Володя молодой, талантливый и ОЧЕНЬ ХОРОШИЙ человек. И дядя Павел… Значит, смерть – не наказание?… Потому что и дядю Володю, и дядю Павла не за что было наказывать! А если смерть не наказание, тогда – что?! Где искать ответы? И есть ли кто-нибудь, кто их знает?…
