«Так как же правильно произносится твоя фамилия?» – слышу я в который раз и съёживаюсь, ожидая взрыва смеха в классе…
Конец марта. Ветер! Всегда ветер… Весной он особенно резкий и жёсткий. Солнце яркое, и оттого мучительное. Режущее солнце, режущий ветер… Больно. Ото всего больно. Весна – мучительное время года. Вид подсыхающих луж вызывает тоску. Словно и в душе у меня что-то, вчера ещё буйное и безбрежное, подёргивается сухой коркой…
Я терпеть не могу весну – ту, которая начинается после подснежников. Весной мне почему-то плохо. Тоскливо. Очень тоскливо. Маетно. Вдруг, без всякой причины, по нескольку раз на дню хочется плакать. Весной страх речи усиливается: при мысли, что нужно что-то сказать, самую простую фразу, на меня нападает паника, ужас! Хочется исчезнуть. Не быть…
Хочется куда-то бежать, но бежать особо некуда. В степи – грязь по колено, там не побегаешь. Только на любимый курган. Здесь хорошо маяться душой… Ветер… Ветер… Так хочется, чтобы этот ветер выдул из души тоску…
Прихожу из школы домой. Бабушка зовёт обедать. Сажусь за стол в тоскливом полусне…
– Ну, ты прям как сонная муха, – говорит бабушка.
Сижу, с тоской ковыряю в тарелке. Ничего не хочется. Ничего. Только – спать! И вдруг…
(С той минуты прошло сорок лет, но я отлично помню всё и сейчас, – словно это случилось только вчера).
…Я ощутила странное, незнакомое волнение. Оно никак не было связано с тем, о чём спрашивала бабушка, и с тем, что я ей отвечала, никак не соотносилось с моей тоской, маетой… Я ощутила его как сильный толчок внутри себя – и я мгновенно проснулась от этого толчка. Волнение нарастало так стремительно, что в следующую минуту – или мгновение? – меня буквально трясло. Я отложила ложку, есть я не могла.
– Бабушка, я сейчас… – и, выскочив из-за стола, побежала к себе в комнату.
– Что с тобой? Что-то случилось? – недоумённый голос бабушки мне в след.
А я и сама не понимаю, что случилось, и что со мной…
Влетев в комнату, бросилась к письменному столу. Схватила первый попавшийся под руку листок бумаги, карандаш и, вся дрожа, стала записывать непонятно откуда возникающие – будто рождающиеся из пульсирующего внутри меня источника – слова:
Последний листок оторвался от ветки…
И ветер осенний подул…
Это были СТИХИ!
И хотя комнату заливало яркое весеннее солнце, стихи были о моей любимой осени. Я записывала строчку за строчкой… Как будто под диктовку внутреннего голоса:
Затихла природа. Грустит всё о лете…
Грома осеннего гул
Разнёсся вдруг…
Омывая
С голых веток последнюю летнюю пыль,
Дождь пошёл…
Молния ярко блистала…
И, странное дело: тоска и сонная неопределённость, так мучившие меня всё последнее время, – отступали, таяли… – они уже не имели надо мной власти. А моя душа, ещё минуту назад томящаяся, как пересыхающий без влаги ручей, – наполнилась знобящей свежестью и незнакомой, волнующей силой…
Дописав стихотворение, я поставила точку и перечитала его, почти не веря собственным глазам: не сон ли это?… Но все приметы дня явственно говорили о том, что нет – не сон.
Потом я пошла на кухню доедать свой обед. Я была переполнена грандиозностью только что случившегося со мной. Не знаю, заметила ли по моему лицу бабушка, что, убегая в комнату на несколько минут, – я вернулась уже другой?.
Вообще-то его звали Олег. Олег Дудник. Когда он пришёл в наш класс, его сразу все приняли и полюбили: за дружелюбие, ум и остроумие, и стали называть ласково – Лезя. Кстати, он не был коротышкой, как все остальные наши мальчишки, которые из-за своего роста казались мне дошколятами. Лезя был высокий, нормальный мальчик. К тому же, он любил стихи.
Именно Лезе я дала первому прочесть своё первое стихотворение. Почему-то никому из своих старых одноклассников я не решилась показать его. А меня просто распирало кому-нибудь его показать. Хотелось удостовериться, точно ли это стихи.
И вот однажды на уроке, это была ботаника, которую вёл добрейший Борис Митрофанович, такой добрый и мягкий по характеру, что мы, нахалы, этим жутко пользовались и попросту жили на уроке своей жизнью (кто читал интересную книжку, кто просто трепался с соседом, кто стрелял глазками и швырялся записочками), в то время как БорМит, сидя за столом, монотонно и сам смертельно скучая, бормотал, рассказывал что-то о взаимоотношениях тычинок и пестиков…
Я с волнением в который раз перечитывала своё творение. Я сочинила стихи! Самые настоящие. Никто из одноклассников об этом пока не знал. Но я нуждалась в эксперте. Лезя сидел за мной. Я, неожиданно для самой себя, повернулась к нему, протянула листочек и голосом как можно более равнодушным сказала, что вот, всплыло в памяти ни с того ни с сего стихотворение, да никак не могу припомнить автора. Не Лермонтов ли?…
Мой первый читатель внимательно прочёл моё творение, подумал, вспоминая, и сказал, что нет, вроде не Лермонтов. И не Есенин. Хотя кто его знает?… И тут он как-то пристально взглянул на меня. Я залилась краской…
– А это, случайно, не ты сочинила? – спросил он.
Я жутко растерялась… Я не ожидала, что он так быстро меня раскусит.
– Ну, я… И… как тебе? – спросила я, обмирая внутри.
– Ну что, нормально.
– А замечания какие-нибудь есть?
– Да вроде нет. Нормальное стихотворение.
Меня обуревали сложные чувства. Я была и счастлива и разочарована одновременно. Счастлива, во-первых, оттого, что освободилась наконец от груза тайны. Что наконец-то КТО-ТО ЕЩЁ прочёл моё драгоценное стихотворение. Счастлива, что Лезя не сказал презрительно «ерунда какая-то», что он признал эти строчки СТИХАМИ! Не высмеял меня. Не раскритиковал. То есть положительных эмоций был целый океан! Но где-то внутри скреблось маленькое разочарование: Лезя не похвалил меня. И не удивился. Не сказал: «Ну, ты даёшь! Здорово!», или что-нибудь в этом роде…
Ну, ладно, переживём. Всё же положительного было гораздо больше! Я была искренне благодарна Лезе и от избытка чувств сказала:
– Хочешь, подарю тебе своё стихотворение?
– Ну, подари, – сказал великодушно Лезя.
* * *
Вскоре, однако, когда прошёл первый восторг, и я привыкла к своему стихотворению, я без чьей-либо помощи поняла, что оно – не шедевр и не событие в отечественной словесности.
Но оно было, безусловно, огромным событием в моей жизни. С этого события для меня начался отсчёт нового времени. Во мне родился новый человек, новый и неожиданный для меня самой. Внешне я оставалась всё тем же замкнутым, мучительно комплексующим подростком, – а внутри…
Стихи поначалу были бессильны выразить то, что происходило внутри. Не хватало слов. Но главное – не хватало самой себя, свободной и раскрепощённой.
Вечерние блуждания по городу… Под дождём, в одиночестве, в кружении запахов первой клейкой листвы, в кружении тополиного пуха, в свете чужих окон, на всегдашнем ветру… Поднятый воротник, руки глубоко в карманах, – по улицам, где пустыннее, где только – ветер!…
Первые стихи почти все – об осени, о дождях, о чужих окнах, об одиночестве, об этих одиноких блужданиях… А ещё о том, как сладко, когда приходят стихи. Приходят, всё наполняя смыслом: и дождь, и пустоту ветреных улиц, и свет чужих окон…
Не знаю, кто больше трудился: я над своими стихами, или – они надо мной. Они делали, лепили меня изнутри. Тихий подросток вдруг стал совершать эксцентричные, непредсказуемые поступки.
Весна, по-летнему жаркий день. Играем с Маришкой на балконе. На соседнем балконе стоит Зинка, моя одноклассница, она только сегодня переехала в наш дом.
– Ой, – говорит Зинка, глядя вниз с балкона. – А здесь, оказывается, так низко! Можно даже спрыгнуть.
– Ну, так спрыгни, если низко, – говорю я.
Но Зинка не спешит спрыгивать. Потому что всё-таки не так уж и низко: потолки в наших квартирах высокие, так что балконы парят на приличной высоте. А нам всего по одиннадцать лет.
– А самой слабо спрыгнуть? – говорит Зинка.
– Нет, не слабо.
– Тогда сама и прыгай!
– Вот и прыгну!
– Спорим: не прыгнешь!
– Спорим: прыгну!
– Ну, тогда прыгай! Чего же ты?
В доме никого, кроме нас с Маришей, нет. И это хорошо. Бабушка в Днепре, а мама придёт минут через сорок – я к её приходу должна разогреть на электроплитке обед. Время ещё есть, успею!
Перелезаю через перила. Стою, смотрю вниз… Почему-то, когда стоишь по эту сторону перил, ощущение совсем другое – не очень приятное…
– Ну что, слабо? – подзуживает со своего балкона Зинка.
