– Да, – ответила она и ушла, не сказав больше ничего.
– До свидания! – крикнул я ей вслед. А потом еще прокричал: – Передай привет дяде Реджепу!
Мне стало стыдно – она даже не повернулась, чтобы сказать «ладно». А я так и стоял и смотрел ей в спину. Почему она так обошлась со мной? Наверное, все поняла, но что тут понимать? Разве, встретившись на улице, с друзьями детства не принято здороваться? Странно! Я задумчиво побрел прочь. Точно говорят: люди изменились, им теперь и слов приветствия для тебя жалко. Потом я вспомнил, что у меня в кармане пятьдесят лир, и подумал, что Нильгюн уже, наверное, дома. О чем она думает? Я решил – позвоню ей, расскажу ей обо всем, пусть здоровается со мной, как раньше, а большего мне от нее не надо. Я брел дальше, размышляя о том, что сказать по телефону. Скажу ей: я тебя люблю. Ну и что? В голову пришли и другие варианты. Мерзкие люди идут на пляж по улицам. Как сложен мир!
Я пошел на почту и заглянул в справочник. Дом Селяхаттина Дарвыноглу, Морской проспект, 12. Я записал номер телефона на бумажку, чтобы не забыть. Заплатил десять лир, купил жетон, вошел в кабинку, набрал номер, но на последней цифре случайно попал пальцем на девятку вместо семерки. И не стал вешать трубку. Я звонил по неверному номеру, но так и не повесил трубку, и тут жетон за десять лир с шумом упал внутрь, и линия соединилась.
– Алло! – сказал какой-то женский голос.
– Алло, куда я попал? – ответил я.
– Дом Ферхат-бея, – ответил голос. – А кто вы?
– Друг! – сказал я. – Хочу немного поговорить.
– Пожалуйста, – ответил голос. – Что случилось? – В голосе слышалось любопытство.
– Кое-что важное! – ответил я и задумался, что бы еще сказать. Пропали мои десять лир.
– А кто вы? – спросила женщина.
– Я скажу Ферхату-бею! – ответил я. – Позови своего мужа.
– Ферхата? – переспросила она – Но кто вы?
– Да, Ферхата. Давай-ка его сюда, – ответил я, посмотрев через стекло кабинки: телефонист занят, протягивает кому-то марку.
– Кто вы? – повторяла она.
– Я тебя люблю, – ответил я. – Я тебя люблю!
– Что?! Кто вы?
– Ах ты, шлюха богатая! Страну коммунисты захватили, а ты все ходишь полуголая, шлюха такая, я тебя…
Она повесила трубку. Я тоже медленно повесил трубку. Посмотрел – телефонист дает сдачу за марку. Я спокойно вышел из кабинки. Телефонист на меня даже не взглянул. Ну хоть не обидно, что потратил десять лир. Я вышел с почты, брел и думал: у меня еще сорок лир, если на десять можно так развлечься, то на сорок лир можно развлечься в четыре раза больше. Это называется математикой, а меня из-за этого оставили на второй год, так как было решено, что я всего этого не понимаю. Ну ничего, господа хорошие, я ждать умею, только потом не пожалейте.
Нильгюн-ханым вернулась с пляжа, Фарук-бей ждал ее. Она немного почитала свою газету, он подремал. Потом они сели за стол, я подал им завтрак; они позавтракали, смеясь и болтая. Затем Фарук-бей взял свою огромную сумку и уехал в Гебзе в архив, а Нильгюн удалилась во двор, за курятник, читать. Метин все еще спал. Я не стал убирать со стола и поднялся наверх. Постучал в дверь к Госпоже и вошел к ней в комнату.
– Госпожа, я иду на рынок, – сказал я. – Чего-нибудь желаете?
– На рынок? – переспросила она. – Здесь что, есть рынок?
– Так ведь открылся много лет назад, – ответил я. – Вы же знаете. Чего желаете?
– Ничего мне от них не надо! – ответила она.
– Что приготовить на обед?
– Не знаю, – ответила она. – Сделай что-нибудь съедобное.
Я спустился, снял передник, взял авоську, пустые бутылки, пробки и собрался уходить. Она никогда не говорит, что считает съедобным, но зато всегда говорит, что считает несъедобным. С давних пор обо всем этом заботился я, но прошло сорок лет, и теперь я знаю, что она ест! Воздух нагрелся, мне жарко. На улицах уже много людей, но те, кто спешит в Стамбул на работу, еще не уехали.
Я поднялся на холм, домов здесь меньше, по обеим сторонам фруктовые сады и черешневые деревья. На деревьях еще поют птицы. Настроение у меня хорошее, но долго я гулять не стал. Я зашагал по тропинке и вскоре увидел дом молочника с телевизионной антенной на крыше.
Тетя Дженнет с женой Невзата доят корову.
Зимой мне нравится смотреть, как от молока поднимается пар. Вот вроде бы и Невзат. Он возится с мотоциклом, прислонив его к стене с другой стороны дома. Я подошел к ним:
– Здравствуйте!
– Здравствуй! – ответил Невзат, но даже не обернулся. Запихнув палец в мотор мотоцикла, он что-то там ковырял.
Мы немного помолчали. Затем я спросил, лишь бы что-нибудь сказать:
– Сломался?
– Нет, дорогой мой! – ответил он. – Разве такой сломается?
Невзат гордится своим мотоциклом и шумом поднимает на уши весь квартал. Он купил его два года назад на деньги, вырученные от работы садовником и продажи молока. По утрам он развозит на своем мотоцикле молоко, но я его прошу нам не завозить, а прихожу и покупаю сам, мы болтаем.
– Тебе две бутылки?
– Да, – ответил я. – Фарук-бей и остальные приехали.
– Хорошо, ставь сюда!
Я поставил. Он принес из дома воронку и весы. Сначала льет молоко на весы, а потом наливает через воронку в бутылку.
– Ты уже два дня не приходишь в кофейню, – сказал он.
Я промолчал.
– Н-да, – вздохнул он. – Не обращай, дорогой мой, внимания на этих негодяев. Совести у них нет.
Я задумчиво покачал головой.
– А что, в самом деле, верно пишут в газете? – спросил он затем. – Что, и впрямь есть такой дом карликов?
Значит, газету читали все.
– А ты сразу обиделся и ушел, – сказал он. – Разве на таких подлецов можно сердиться? И куда ты потом пошел?
– В кино.
– Что за фильм? Расскажи.
Я стал рассказывать. Когда закончил, он уже налил молоко во все бутылки и закрывал их пробками.
– Пробки трудно найти, – пожаловался он. – Сильно подорожали. Дешевое вино теперь закрывают пластмассовыми пробками. А я говорю всем, чтоб пробки не теряли. Потеряете – десять лир. Я ведь вам не молокозавод. А если вам что-то не нравится, то пусть ваши дети пьют молоко со всякой химией.
Он всегда так говорит. Я собирался вытащить из кармана и подарить ему пробки, которые отдал мне Фарук-бей, но внезапно почему-то передумал. И произнес – только чтобы сделать ему приятное:
– Все так подорожало.
– Да уж! – согласился он, быстро закрывая бутылки, и оживился. Заговорил о дороговизне, о давних, хороших, прекрасных временах, а мне стало скучно, и я его не слушал. Наполнив и закрыв все бутылки, он поставил их в коробку и сказал: – Эти я собираюсь развезти. Хочешь, и тебя домой подвезу. – Он нажал на педаль, с шумом завел мотоцикл. – Давай садись! – закричал он.
– Нет, – крикнул я в ответ. – Я пойду пешком.
– Ну ладно! – сказал он и умчался.
Я смотрел на пыль, поднявшуюся за его мотоциклом, пока он не выехал на асфальтированную дорогу. Да и неловко мне перед ним. Иду с бутылками молока в авоське. Потом обернулся и посмотрел назад. Тетя Дженнет с женой Невзата все еще доят корову. «Тетя Дженнет, – говорила мама, – пережила чуму, повидала дни чумы». Когда она рассказывала об этом, мне делалось страшно. Сады с кузнечиками закончились, начались дома. Места, что не меняются годами. Потом сюда стали приезжать охотники, каждую осень, в сентябре, со своими откормленными, злыми собаками, выскакивающими из машин точно бешеные; дети, не подходите к ним, дети! Разорвут! Вон ящерица в трещине на стене! Убежала! «Сынок, ты знаешь, отчего ящерица бросает свой хвост, по какому принципу это происходит?» – спрашивал Селяхаттин-бей. Я молчал и смотрел на него со страхом: отец выглядел усталым, осунувшимся, износившимся. «Ну-ка, постой, – сказал он, – я напишу тебе кое-что». Написал на бумажке: «Чарльз Дарвин» – и протянул мне. Я до сих пор храню эту бумажку. Незадолго до смерти он дал мне еще одну: «Сынок, здесь список того, чего нам не хватает, и того, что у нас в избытке, я оставляю это только тебе; может быть, ты когда-нибудь поймешь». Я взял листок, посмотрел: это одна из его старых статей. Его красные от выпивки глаза были совсем близко от меня; он весь день работал у себя комнате над энциклопедией и устал. По вечерам он выпивал немного, а раз в неделю напивался сильно и бесился. Иногда он бродил пьяным по нескольку дней, пока не засыпал где-нибудь в саду, у себя в комнате или на берегу моря. В такие дни Госпожа запиралась у себя в комнате и вовсе не выходила.
Я направился к мяснику. У него в магазине много народу, а смуглой красавицы не видно.
– Придется немного подождать, Реджеп, – сказал Махмут.
Я устал от тяжелых бутылок и с удовольствием присел.
Я находил его там, где он заснул, и со страхом шел будить его, чтобы не увидела Госпожа и чтобы он не продолжал пить и не замерз на холоде; я говорил ему: «Господин, зачем вы здесь лежите, пойдет дождь, вы простудитесь, идите домой, лягте у себя в комнате». Он ворчал, разговаривал сам с собой своим старческим голосом, ругался: «Проклятая страна! Проклятая страна! Все впустую! Вот закончить бы мне эти тома или хотя бы отправить сначала эту брошюру издателю Эстефану, сколько сейчас времени, уже все спят, весь Восток спит, нет, не впустую все, но я больше не могу, вот была бы у меня такая женщина, как я хочу; Реджеп, сынок, скажи, когда твоя мама умерла?» Наконец он вставал, брал меня под руку, и я его уводил. По дороге он бормотал: «Когда, говоришь, они проснутся? Дурни – спят глупым сном: погрузились в дурацкий покой лжи и спят, с первобытной радостью веря, что в мире все устроено так, как об этом говорит вздор и первобытные сказки, существующие у них в голове. А я возьму палку, буду стучать им по голове и разбужу их! Глупцы, забудьте об этой лжи, проснитесь и прозрейте!» Когда он, опираясь на меня, поднимался к себе в комнату, дверь Госпожи тихонько открывалась изнутри, в полутьме появлялись ее полные отвращения и любопытства глаза и тут же исчезали. И тогда он говорил: «Ах эта бестолковая женщина, бедная бестолковая трусливая женщина, как ты мне противна, Реджеп, уложи меня в постель, а когда я проснусь, приготовь мне кофе, я хочу сразу начать работать, мне нужно торопиться, они поменяли алфавит, все статьи энциклопедии перепутались, я за пятнадцать лет не смог привести ее в порядок», – говорил он, а потом засыпал, что-то бормоча. Некоторое время я смотрел, как он спит, и тихонько выходил из комнаты.
