– Нет, совсем не то. Это дело прошлое.
– Шантаж.
– Ну да. Она, видимо, перекопала всю его жизнь.
– И докопалась до связи с Лизой Брук.
– И до этого, и много еще до чего. Был там какой-то денежный скандал, связанный с пивоварней Колстона, его в свое время замяли. Миссис Петтигру все вызнала. Она добралась до самых его потайных бумаг.
– В полицию он не обратился?
– Нет, он боится.
– А зря, они бы его защитили. Чего он боится? Ты не спрашивала?
– Больше всего своей жены. Не хочет, чтобы жена узнала. Тут гордость, что ли, мне непонятно. Я ее, конечно, в жизни не видела, но она вроде бы всегда была женщина религиозная, знаменитая писательница и тому подобное, и все ей сочувствовали, что она такая тонкая, а он такой грубый.
Алек Уорнер строчил в блокноте.
– Чармиан, – заметил он, – не удивится про Годфри ровным счетом ничему. А ты, значит, говоришь, что он боится, как бы она чего-то не узнала?
– Боится, и даже очень.
– Кого ни спроси, буквально всякий скажет, что она его боится. И обходится он с нею по-хамски.
– Ну, я-то знаю только, что он сам говорит. Выглядит он сейчас ужас как скверно.
– На цвет лица внимания не обратила?
– Багровый цвет. Боже ты мой, и похудел как.
– Сутулится больше прежнего?
– Ох, гораздо больше. Прямо будто выпотрошили его. Миссис Петтигру виски под замком держит.
Алек сделал запись в блокнотике.
– Это ему в конечном счете на пользу, – проронил он. – В его годы нельзя столько пить. И как же он думает уладить с миссис Петтигру?
– Пока деньгами. Но ей надо все больше и больше – он уже просто отчаялся. А сейчас новое дело – она хочет, чтобы он переписал на нее завещание. И сегодня он должен был пойти к юристу, а вместо этого сбежал ко мне. Он думает, может, мне уговорить Эрика, пусть приедет и пугнет ее – внакладе, мол, не останется. Только Эрик на семью сильно обижен, а с матерью у него трудные счеты, особенно теперь, когда романы ее переиздаются; и факт, между прочим, тот, что Эрик свое все равно получит, раньше или позже...
– Эрик, – сказал Алек, – не из наших. Ты давай дальше про Годфри.
– Он говорит, вот бы с Эриком помириться. Я ему обещала, что напишу за него Эрику, я и напишу обязательно, только вот я говорю...
– Миссис Петтигру располагает собственными средствами?
– Ох, ну я не знаю. С такой ведь женщиной, с ней никогда толком ничего не знаешь, правда? По-моему, вряд ли особенно располагает. Я, тем более, вчера про нее кое-что слышала.
– А именно?
– Видите ли, – сказала Олив. – Я это слышала от Рональда Джопабокома, он вчера заходил. Это не от Годфри.
– О чем разговор? – сказал Алек. – Сама же знаешь, Олив, что дополнительные усилия я всегда оплачиваю дополнительно.
– О'кей, – сказала Олив, – все путем. Я просто хотела засечь: пошел новый текст.
Алек улыбнулся ей, словно шаловливой племяннице.
– Рональд Джопабоком, – сказала она, – подумал и решил не оспаривать завещание Лизы Брук, раз уж Цунами умерла. Это ведь она решила вынести дело в суд. А Рональд говорит, что все это получается как нельзя более гадко: вот, мол, Гай Лит не исполнял супружеских обязанностей. Миссис Петтигру ужасно рассердилась, что дело прекращается: они ведь с Цунами вместе подали в суд. И не сумела прибрать к рукам Рональда, хотя всю зиму ох как старалась. Рональд в душе очень самостоятельный, не знаете вы старика Рональда. Он глухой, это конечно, только...
– Я знаю Рональда сорок с лишним лет. Крайне любопытно, что он показался тебе самостоятельным человеком.
– Он шума не затевает, он тихо стоит на своем, – сказала Олив. Рональда она встретила, когда ходила с дедушкой по картинной галерее, уже после смерти Цунами, и потом пригласила обоих стариков поужинать. – Но раз вы знаете Рональда сорок лет, что я буду говорить.
– Милая моя, положим даже, я знаю Рональда и больше сорока лет, но ты-то знаешь его иначе.
– Миссис Петтигру он терпеть не может, – сказала Олив, туманно улыбнувшись. – Не много ей перепало после Лизиной смерти. Пока что она получила Лизину беличью шубку, вот и все.
– А ей не приходило в голову оспаривать Лизино завещание на собственный страх и риск?
– Нет: ей объяснили, что надеяться не на что. Жалованье ей миссис Брук выплачивала аккуратно, чего же еще? Да и лишних денег у нее не хватило бы на такие расходы. Джопабокомы брали расходы на себя. Конечно, согласно завещанию, после смерти Гая Лина деньги все причитаются ей. Но он-то всем говорит, как прекрасно себя чувствует. Так что будьте уверены – миссис Петтигру вытянет все, что сможет, из бедняги Годфри.
Алек Уорнер кончил записи и закрыл блокнот. Олив вручила ему стакан с джином.
– Бедный старик Годфри, – сказала Олив. – Он и так-то был расстроен. Ему позвонил тот, ну, который изводит его сестру, ну, то есть либо позвонил, либо так ему показалось: разницы-то никакой, правда?
Алек Уорнер снова раскрыл блокнот и достал перо из жилетного кармана.
– Что он сказал?
– То же самое. «Придется умереть», в этом роде.
– Всегда соблюдай точность. Даме Летти он говорил: «Помните, что вас ждет смерть». Годфри было сказано то же самое?
– Наверно, да, – сказала она. – Трудная какая работа.
– Да, знаю, мой друг. Что поделаешь. В какое время дня ему позвонили?
– Утром. Я что знаю, то знаю. Он мне сказал – сразу после того, как доктор ушел от Чармиан.
Алек дописал последнюю строчку и снова закрыл блокнот.
– А Гай Лит поставлен в известность, что судебный процесс прекращен?
– Не знаю. Это и решено-то было только вчера к вечеру.
– Может быть, его еще не оповестили, – сказал Алек. – А Гай такой человек, что ему Лизины деньги будут очень и очень кстати. В последнее время ему приходилось туговато. Он был довольно-таки стеснен в средствах.
– Да ему уж и жить недолго осталось, – сказала Олив.
– Лизины деньги помогут ему скрасить остаток дней. Я так понимаю, что эти сведения не слишком конфиденциальны?
– Нет, – сказала Олив, – только про миссис Петтигру и Годфри – это конфиденциально.
Алек Уорнер пошел домой и написал письмо Гаю Литу:
«Дорогой Гай – не знаю, первым ли я оповещаю Вас, что Рональд Джопабоком и миссис Петтигру прекратили судебный процесс и оспаривать завещание Лизы не будут.
Примите мои поздравления и пожелания как можно дольше пользоваться новообретенным благополучием.
Извините за эту попытку предварить официальное извещение. Если же мне посчастливилось, и я оказался первым вестником, то, пожалуйста, не сочтите за труд проверить Ваш пульс и смерить температуру немедля по прочтении этого письма, затем через час после прочтения и на следующее утро и сообщите мне результаты измерений плюс Ваш обычный пульс и температуру, если они Вам известны.
Эти данные окажут мне неоценимую помощь в моих изысканиях. Заранее глубоко обязанный Вам.
Искренне Ваш Алек Уорнер.
P. S. Любые дополнительные сведения о Вашей реакции на эту добрую новость, само собой разумеется, чрезвычайно желательны».
Алек Уорнер сходил отправил письмо и вернулся к своим картотекам. Дважды его отрывал телефон. Сначала позвонил Годфри Колстон, досье на которого Алек как раз держал в руке.
– А, – сказал Годфри, – вы дома.
– Да. Вы меня никак не могли застать?
– Да нет, – сказал Годфри. – Вот что, у меня к вам разговор. Вы знаете кого-нибудь из полиции?
– Близко никого не знаю, – сказал Алек, – с тех пор как Мортимер вышел в отставку.
– От Мортимера никакого проку, – сказал Годфри. – Это насчет тех анонимных звонков. Мортимер проваландался с ними несколько месяцев, и теперь этот типчик принялся за меня.
– Я свободен между девятью и десятью. Может быть, заглянете к нам в клуб?
Алек вернулся к своим записям. Через четверть часа раздался второй телефонный звонок. Звонил незнакомый мужчина, и он сказал:
– Помните, что вас ждет смерть.
– Вас не затруднит повторить ваше сообщение? – сказал Алек.
Тот повторил.
– Благодарю вас, – сказал Алек и успел положить трубку первым.
Он извлек собственную карточку и сделал соответствующую запись. Потом сделал отсылку с подробным объяснением к другой картотеке. И наконец записал кое-что у себя в дневнике, закончив запись словами: «Предположительно: массовая истерия».
У окна, в лучах ясного и неяркого апрельского солнца, Эммелина Мортимер поправила очки и одернула блузку. Слава тебе господи, вот и снова можно отложить зимние свитеры и носить блузку с кардиганом.
Она решила нынче утром посеять петрушку и, пожалуй, заодно высадить гвоздичную рассаду и душистый горошек. Хорошо бы еще, Генри подрезал розы. С ним уже почти что обошлось, но за ним нужен глаз да глаз, – чтоб не вздумал мотыжить, полоть, вообще напрягаться, нагибаться. Ох, как надо ей за ним следить, – только исподтишка. Под вечер, когда народ разъедется, пусть уж опрыскивает крыжовник серной известью от плесени и груши бордоской жидкостью от парши. Да, и черную смородину – вдруг снова столбур. Столько дел, как бы Генри не перетрудился. Нет уж, груши потом, а то перестарается, перенапряжется. Он и так от гостей устает.
