Вернувшись и Магнитки в тот город, где живу постоянно, я дала почитать одной из своих бывших учениц напечатанный в газете отрывок, а она — своей матери, Галине Константиновне Денисовой, которой посвящена эта повесть. Я тогда не знала, что моя бывшая родительница — директор типографии. Галина Константиновна, прочитав, одобрила и главу "Обыск", и весь мой роман. И за символическую плату напечатала его. Потом сказала мне, что всем работницам, кто набирал текст, книга очень понравилась…
Тридцать экземпляров этой книги я подарила своим бывшим ученикам последнего выпуска, одноклассникам дочери Галины Константиновны Светланы, которые учились у меня с девятого по десятый класс.
Ребята устроили презентацию моего произведения, преподнесли мне корзину белых лилий и спросили:
— Почему вы, столько лет работая в школе, никому не говорили, что пишете?
Я ответила:
— Да я уже чуть не бросила это дело.
Да, я чуть не бросила писать, и бросила бы, если бы не поддержали меня хорошие люди. Они как будто специально сгрудились вокруг меня и общими усилиями вытащили из болота, в которое я стараниями Чижовкина и Ненашева начала было уже погружаться. Я так стала рассуждать: зачем все эти хлопоты? Зачем мне нужен союз писателей. Неужели мне надо состоять в одной организации с такими нечистоплотными, лживыми, корыстными людьми, как Чижовкин? Если мне суждено пробиться, я пробьюсь. Если не суждено не пробьюсь, хоть расшибусь.
Моему роману-исповеди "Изъято при обыске" местные писатели в Магнитке устроили презентацию. Принявшие участие в ней похвалили мою книгу. Прочитала ее и похвалила заведующая кафедрой русской литературы XX века профессор Заманская В.В.
Она пригласила меня принять участие в межвузовских научных чтениях, которые состоялись в 2001 году. Я уже писала об этих чтениях, когда речь шла о Ненашеве. Теперь надо сказать несколько слов о Чижовкине.
Он тоже присутствовал в 2001 году на этой конференции. Вначале опасался, как бы я, выступив, не опозорила его. Он догадывался, что Лида очень злилась на него за то, что он не приехал на похороны своей матери, прислал вместо себя сына, и, вполне возможно, что рассказала мне о нем всю подноготную. Чувствовал, что и я злюсь на него, что он никак не отблагодарил меня за то, что я целое лето посвятила его маме. И, чтобы не допустить конфуза, узнав, что местные поэты написали мне рекомендации для вступления в союз, тоже пообещал (при многочисленных свидетелях) дать рекомендацию. Более того, сразу же уселся за стол и начал что-то строчить на листке бумаги, с вдохновенным выражением не лице, закатив к потолку глаза, как бы вспоминая прошлое, все хорошее, что знал обо мне… И я, как это ни странно, вновь угодила на его крючок, поверила, что он наконец решил исполнить свое обещание. Но он, как видно, просто разыгрывал меня. Он не только не дал мне никакого документа. Он забрал у меня написанные на мое имя рекомендации местных, магнитогорских поэтов, сказав, что отнесет их вместе со своей прямо в союз писателей в Москве. Увез все эти листочки и с концом. А мне передал с парнями, которые побывали у него в гостях в Москве: поступай в союз в том городе, где постоянно живешь.
Но я не стала следовать его совету. Если он помешал мне в Магнитке, помешает и в областном центре. Зачем я буду биться головой о стену? Тратить время и силы. Да и не верилось.
Я не бывала в союзе писателей в областном центре с тех пор, как имела встречу с Ласточкиным, нахамившим мне. И не желала еще раз нарваться на кого-либо, на него похожего.
Ласточкина в живых уже нет. Нет в живых уже ни одного писателя из тех, кого я знала. И Анны Александровны уже не было в том году, когда удалось мне наконец издать свой роман. Никого из новых я не знала. И не имела никакого желания узнать кого-либо из них. Зачем искать заступников? — думала я. — Что-то объяснять кому-то, унижаться. Все сначала начинать! Сколько можно экспериментировать? Унижаться, если уж на то пошло, надо было в молодости. Когда мои унижения кому-то были нужны. А теперь… В общем, решила я, что обойдусь без этого союза. Писать мне, кроме Елены Андреевны, никто не помогал. Сама писала. И теперь обойдусь без помощников. Молодые поэты в Магнитке, которым нравятся и проза моя, и стихи, пытались "устроить" меня в союз российских писателей, по второму разу написали мне рекомендации, но у меня отпало желание испытывать судьбу. Вспомнила я стихи Пушкина:
Веленью божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспаривай глупца.
Вспомнила и сказала себе: успокойся. Сиди и пиши. Не трать время и силы на эту тяжбу.
Сижу и пишу еще один роман. Магнитогорский журналист редактирует его, о чем написала я в первой части этого романа, который можно считать продолжением первого. Если мне суждено его опубликовать, если обстановка в стране позволит, издам его, не позволит, придется смириться с этим. Смирюсь, конечно, но отчаиваться не собираюсь. Одна женщина, которой давала я почитать свой первый роман, сказала мне как-то:
— Твои книги будут читать через пятьдесят лет.
Я передала ее слова своей дочери. Дочь моя засмеялась и сказала:
— Было бы очень хорошо, если книги твои станут читать через пятьдесят лет. Будем надеяться. Я надеюсь. Есть у меня не только эти книги. Есть дочь, есть внучки. Они уже замуж выходят. Родят мне правнуков ского. Кто-нибудь из них, уверена я, пойдет по моим стопам и сумеет когда-нибудь донести мои труды до тех, для кого они написаны, до читателей.
Теперь снова о Чижовкине.
А между прочим, с некоторых пор он стал меня побаиваться. Свой страх он выдал в день закрытия межвузовских чтений, во время банкета, устроенного на отпущенные ММК средства в конференц-зале редакции одной из местных газет. Народу в помещении набилось до отказа. Здесь был весь преподавательский состав университета, молодые писатели и поэты, журналисты, научные сотрудники из вузов разных городов. Столы были заставлены бутылками, тарелками с закусками. Чего только не было на этих блюдах! Не поскупился комбинат, заботясь о престиже легендарной Магнитки.
Денис Антонович, конечно же, был также здесь. Из общей массы выделялся он полнотой и надменным выражением лица. Такое выражение физиономия его приобрела с тех пор, как в "Новом мире" был опубликован его роман о Магнитогорске. Не увлекающийся спиртным, но любивший сладко и плотно покушать, за стол уселся он одним из первых. Я хотела подсесть к нему, когда два места, справа и слева от него, еще пустовали. Теперь, после того, как он, при многочисленных свидетелях, пообещал помочь мне "со вступлением в союз", нам было о чем потолковать. Не ожидая от него никаких казусов, стала я, отодвигая незанятые стулья, потихоньку продвигаться к нему. Внимание на меня он обратил, когда я была уже в трех шагах от него. И сразу же его как будто подменили. Самодовольство с его лица точно рукой сняло, он занервничал, задергался, начал озираться по сторонам, делал вид, что ищет глазами кого-то, а меня вроде вовсе не замечает. Подивившись на такое нелепое его поведение, я, пожав плечами, отошла от чудика этого подальше. Чего он, собственно, испугался? Того, что я, оказавшись его соседкой за столом, подсыплю яда ему в бокал? Смех, да и только!
Немного погодя выяснилось, что не я одна вызываю у него чувство опасения.
Сделав паузу в приеме пищи, он заявил, опять же во всеуслышание, что за ним охотятся, и не кто-нибудь, а органы КГБ (ФСБ): не так давно попытались подстроить ему "несчастный случай"…
В этот вечер Чижовкин должен был уехать из Магнитогорска. Пока он "наслаждался" произведениями кулинарного искусства, у подъезда редакции ждала его машина. Ему, считая писателя, приехавшего из Москвы, важной персоной, организаторы конференции предоставили огромный фургон, чтобы все желающие проводить гостя до вокзала, могли поместиться в салоне. Желающих набралось очень много.
Выйдя из здания редакции, я увидела такую сцену: Чижовкин стоит в дверях автобуса, на верхней ступеньке, а молодые писатели и поэты (я их всех хорошо знаю) пытаются подняться и влезть в авто. Но это у них не получается. Денис Антонович, загородив вход, никого не впускает. Не понимая, почему он так странно себя ведет (выпили же), ребята стараются его отодвинуть. Не тут-то было. Они карабкаются вверх, а он, ничего не говоря, сталкивает их на землю. И руками, и ногами, уже почти дерется.
Разобравшись, наконец, в чем дело, молодежь начала над ним смеяться:
— А-а! КГБ за вами охотится! Что вы говорите? Что вы такое написали, чтобы эти серьезные органы взялись за вас? У них и без вас забот хватает…
Но возможно, была у Чижовкина причина паниковать? Может быть, сфабрикованное в 1959 году дело было направлено не против нас с ним двоих, а против меня одной? Действительно, за что его было преследовать? Он же был член партии, соблюдающий ее устав, верноподданный гражданин страны. Ничего антисоветского за всю свою жизнь не написал. Конечно, именно он настроил меня, до встречи с ним не помышляющую ни о каком бунте, против тоталитарного режима, но, если он сам и "настучал" на меня, его вину ему должны были простить. И простили, иначе, чем же объяснить то, что мучая меня допросами по семь часов каждый день в течение двух месяцев, его на допрос не вызвали ни разу. Почему так могло случиться? Я задала этот вопрос ему еще тогда, в 1959 году. Он ответил мне так:
