Роскошь эта не имела ничего общего с цинизмом, но, думаю, в ней была приличная доза нигилизма, даже небытия. Я продолжала таким образом объясняться со своим мечтателем - пожирателем звезд. Это даже не было провозглашением веры: скорее это было состояние непрерывного бунта, экстремизм души, который после Первой мировой войны нашел в сюрреализме столь же отчаянную форму художественного выражения. В Глендейл-Хаузе у меня было сто сорок слуг, половина из которых следовала за нами, когда мы на зиму уезжали в Лондон; моя жизнь состояла из балов, театральных вечеров, приемов. Я отдавалась этому вихрю удовольствий не столько ради забавы, сколько - как вам сказать? - для того, чтобы еще больше досадить Арману.
Дики, конечно, немного ворчал, но был в восторге от того, какой прием мне повсюду оказывали, каким вниманием окружали: он думал о моих первых выходах в свет, на улице дю Жир, и лицо его озарялось доброй улыбкой. Он был поистине прирожденным анархистом. Думаю, что я делала его счастливым. Порой мне случалось грезить о моем ненавистном тигре, но тогда я брала на руки своего малыша и, услышав его смех, тотчас понимала, что поступила правильно, и все мои сомнения и сожаления улетучивались. Вскоре я стала одной из элегантнейших и восхитительнейших женщин того времени; в моих гостиных собирались самые блестящие умы Европы; за моим столом обсуждались государственные дела, и все с готовностью прислушивались к моему мнению. Никто не догадывался, что эти сказочные коллекции, которыми я себя окружила, втайне оставляли меня безразличной и что я предпочитала им подержанные и не представлявшие ценности вещи, которые понемногу собирала в восточном павильоне очень дурного вкуса, выстроенном по моему указанию в одном из укромных уголков сада. Но я продолжала поединок с моей соперницей и ее воздыхателем, и вскоре коллекцию моих картин, мои драгоценности, сады и виллы стали, к великой моей радости, приводить как пример упадка и разложения аристократии, не способной противостоять анархистским идеям. Художника, писавшего мой портрет, тотчас заваливали заказами; виртуоз, приглашенный выступить с концертами в моих гостиных, решал, что наступил его звездный час. Писатели посвящали мне свои произведения. Когда я проявляла некоторую эксцентричность вкуса или даже безвкусие, это просто-напросто давало начало новой моде. Короче, я старалась изо всех сил. Когда Дики умер, шесть лет спустя после нашей свадьбы, я взяла на себя заботу обо всем, что он любил, и молчаливый мир вещей мало-помалу становился моим убежищем и другом. Я вышла замуж за Лорда Л. - хороший слуга становился уже большой редкостью - и помогла ему в его политической карьере; партия консерваторов, партия узости ума и филистеров, видела во мне самую надежную свою опору и ни в чем мне не отказывала. Я высоко ценила отсутствие у них идей, скудость воображения и тщетность их излишних мер предосторожности: я чувствовала, в какую ярость приводят они мою соперницу - человечество, и я, разумеется, заключила союз с врагом моего врага. Я узнала много полезного. Ночи я проводила за чтением, и книги стали для меня лучшими друзьями. Либеральные идеи очень привлекали меня здравомыслием и умеренностью, но я умела сдерживать себя, уступать своим слабостям я не собиралась. Мой сынишка был прелестным ребенком, с темными, горящими глазами; должно быть, он часто задавался вопросом, почему его мама сначала долго разглядывает его, а затем вдруг ударяется в слезы. Я делала все возможное, чтобы прогнать дурные мысли, чтобы попытаться быть счастливой: концерты, балеты, выставки, путешествия, книги, друзья, цветы, животные - я испробовала все. Но мои плечи порой были самой холодной и покинутой вещью в мире. Почти восемь лет я таким образом непрерывно вела со своей соперницей легкомысленный и отчаянный бой. А затем однажды ночью...
Глава XI
Окно было открыто. Парк растворился в темноте; звезды если и были, то ночь их берегла для себя. Леди Л. сидела в кресле, закрыв глаза, прислушиваясь к отдаленным отзвукам музыки Скарлатти, доносившимся как бы из прошлого. Покинув своих гостей, она вышла из концертного зала, чтобы выпить бокал хереса и выкурить сигарету. Но главным образом, чтобы после несметного числа улыбок и любезных слов побыть одной. Она попросила квартет Силади выступить у нее с концертом, однако с некоторого времени что-то случилось с музыкой, казалось, она состоит из одних сожалений; сама красота ее была чем-то вроде упрека, не утихавшего и в наступавшей затем тишине. Леди Л. прислонилась головой к подушке. В пальцах у нее догорала сигарета.
Она услышала робкое покашливание и открыла глаза. Между тем в гостиной она была по-прежнему одна. Оглядевшись вокруг повнимательнее, она заметила под тяжелой бархатной портьерой носок грубого, заляпанного грязью ботинка. Какое-то мгновение она удивленно, но безо всякого страха разглядывала его: чтобы ее испугать, нужно было нечто большее, чем наличие за портьерой прячущегося мужчины. Даже когда портьера раздвинулась и к ней вышел незнакомец, она почувствовала лишь легкую досаду: сторожа парка плохо делали свое дело. Это был тучный мужчина, короткорукий, с белыми нервными пальцами, круглым, омраченным тревогой лицом; он смерил ее взглядом, в котором к страху и дерзости примешивалось то выражение изумленного возмущения, какое неизбежно появляется на лицах отдельных благонамеренных людей, придавленных лавиной обрушившихся на них неприятностей. Она опустила взгляд на его ступни: поистине, они были огромны, а грязные ботинки на китайском ковре казались особенно громоздкими. Испачкано было и пальто: очевидно, он сорвался, перелезая через стену. Она обратила внимание также и на то, что гость не снял шляпу - бросая, по-видимому, вызов, - и продолжая разглядывать ее с оскорбленным, возмущенным видом извечного полемиста, чей яростный взгляд становится самым настоящим социальным требованием.
- Громов, Платон Софокл Аристотель Громов18, покорнейший слуга человечества, - произнес внезапно незваный гость хриплым и до странности безнадежным голосом, словно отказывался ото всяких притязаний на существование в тот самый момент, когда о нем же и заявлял. - Скарлатти, не правда ли? Сам большой любитель музыки, bel canto, бывший воспитанник великого Герцена, Бакунина, бывший первый баритон "Ковент-Гардена", изгнанный с позором за то, что отказался петь перед коронованными особами.
Леди Л. холодно, с каким-то ледяным любопытством наблюдала за ним. Какое облегчение - после всех этих лет, проведенных среди чужаков, встретить настоящего знакомого; она вдруг подумала о своем отце, но сумела подавить чувство неприязни. Мужчина сделал несколько шагов вперед, переваливаясь как утка; его нежно-голубые маленькие глазки, испуганное и влажное от пота лицо придавали ему патетический вид певца, которому не дали допеть романс, вылив на голову ушат холодной воды. Она поднесла к губам сигарету, сощурилась и выпустила дым. Все это начинало ее забавлять.
- Очень щекотливое дело, послание исключительной важности, буквально вопрос жизни и смерти...Простой почтовый ящик на службе человечества... Человек возродится. Сбросит все путы, найдет счастье в свежести своей вновь обретенной природы... наконец-то. Неудобно сюда добираться, собаки лают, темень, хоть глаз выколи, однако же вот он я, как всегда, сделал невозможное. Бокал вина был бы весьма кстати.
Леди Л. знала, что в любой момент может войти кто-нибудь из гостей или прислуги, и ради соблюдения приличий она, к сожалению, должна была положить конец этому приключению. А оно ее очень забавляло. После стольких лет этикета, хороших планер, вежливого и чопорного общества удрученный вид этого человека, смесь страха и вызова и даже его грязные тяжелые башмаки на ковре были как глоток свежего воздуха. Но она не могла себе позволить продолжать эту интермедию. Ни в коем случае этот неприглядный персонаж не должен заметить ее улыбку, как бы адресованную доброму старому другу. Она нахмурилась, потянулась к колокольчику. И тогда, с быстротою иллюзиониста, мужчина снял котелок, вытащил оттуда розу из красного тюля и вскинул вместе с ней руку вверх.
Леди Л. смотрела на розу не моргая. На ее безучастном лице лишь слегка обозначилась вялая улыбка. Она как бы внезапно лишилась всего своего тела: осталась одна пустота, в которой не было ничего, кроме неистовых ударов сердца. Слова ее друга Оскара Уайльда: "Я могу устоять перед всем, кроме искушения" - отдались у нее в ушах. Она протянула руку. Платон Софокл Аристотель Громов как будто несказанно удивился: он не привык еще добиваться успеха. Все всегда срывалось, ничего не шло, были одни лишь недоразумения, ошибки в препятствия, безразличие я нелепость, но он продолжал верить, нежно любить, жертвовать собой. Человечество обладало загадочной способностью вдохновлять на такую любовь, какую ни неудачи, ни словоблудие, ни шутовские выходки - ничто не может поколебать; это действительно была очень важная дама, которая могла потребовать от своих воздыхателей невозможного. Этот лирический клоун пришел сюда, чтобы выполнить свою низменную работу "того-кто-получает-по-мордам", а затем быть выпоротым и выброшенным, и вот теперь что-то вырисовывалось, упрочивалось, приобретало смысл, становилось реальностью. Лицо его просияло, он тут же отдал ей розу, вздохнул с облегчением, хитровато и наивно улыбнулся, смело подошел к столику и, потирая ладони, налил себе бокал хереса.
