- Входи, - сказал он ей.
Лаура Фарина остановилась, словно зачарованная, в дверях: по комнате порхали, как вылетевшая к ней бабочка, тысячи банковских билетов. Но Онесимо Санчес выключил вентилятор, и банкноты, которые уже ничто не поддерживало в воздухе, стали опускаться на пол и на все вещи в комнате.
- Видишь, - улыбнулся сенатор, - даже дерьмо летает.
Лаура Фарина чувствовала себя школьницей. У нее была гладкая тугая кожа, того же цвета и той же солнечной плотности, что и сырая нефть, и волосы ее были как грива молодой кобылицы, а от огромных глаз исходило сияние ярче света. Сенатор проследил за лучом ее взгляда и в конце его увидел страдающую от селитры розу.
- Это роза, - сказал сенатор.
- Я знаю, - отозвалась она чуть смущенно, - я такие видела в Риоаче.
Сенатор сел на походную кровать и, продолжая говорить о розах, начал расстегивать свою рубашку. На боку, там, где, предполагал он, у него находилось сердце, была корсарская татуировка: сердце, пронзенное стрелой. Он швырнул влажную рубашку на пол и попросил Лауру Фарину, чтобы та помогла ему снять ботинки.
Она стала на колени. Сенатор смотрел на нее, раздумывая, и, пока Лаура Фарина возилась со шнурками, задал себе вопрос, для кого из них двоих встреча эта обернется бедой.
- Ты же совсем ребенок, - сказал он.
- Вовсе нет, - возразила она. В апреле мне исполнится девятнадцать.
Сенатор заинтересовался.
- Какого числа?
- Одиннадцатого,-ответила она.
Настроение у сенатора поднялось.
- Мы оба Тельцы, - сказал он. И добавил, улыбаясь: - Это знак одиночества.
Лаура Фарина не обратила внимание на его слова, потому что не знала, что ей делать с ботинками. Сенатор же не знал, что ему делать с Лаурой Фариной, потому что не привык к непредвиденным любовным встречам и ясно понимал, к тому же, низменную природу сегодняшней. Чтобы выиграть время он, крепко обхватив Лауру Фарину за талию, откинулся на спину в свою походную кровать и повалил ее на себя. И тут он понял, что кроме платья на ней ничего нет, потому что от нее исходил густой запах дикого животного, хотя сердце ее испуганно билось, а кожа, покрытая холодным потом, стала ледяной.
- Никто нас не любит, - вздохнул он.
Лаура Фарина хотела что-то сказать, однако воздуха ей хватило только на выдох. Сенатор сам уложил ее рядом, погасил свет, и комната была теперь в тени розы. Лаура Фарина отдала себя на милость провидения. Сенатор начал медленно ее поглаживать, его рука стала искать ее, почти к ней не прикасаясь, но наткнулась там, где он ожидал ее найти, на что-то железное.
- Что у тебя здесь?
- Замок,-ответила она.
- Какое идиотство! - воскликнул разъяренный сенатор, а потом спросил о том, что и так уже знал: - А ключ у кого?
Лаура Фарина облегченно вздохнула.
- У папы, - ответила она. - Он велел передать вам, чтобы вы послали за ключом нарочного и чтобы у того было с собой письменное обязательство от вас уладить папино дело.
Все в сенаторе напряглось.
- Французишко проклятый! - пробормотал он возмущенно.
Потом он закрыл глаза и в наступившей полной темноте встретился с самим собой. "Помни, - вспомнилось ему, - и ты и любой другой очень скоро умрете, и вскоре после этого даже имени не останется от вас". Он подождал, чтобы унялась дрожь, и спросил:
- Скажи, что обо мне говорят?
- Истинную правду?
- Истинную правду.
- Хорошо, - ответила, осмелев, Лаура Фарина. - Говорят, что вы хуже других, потому что не такой, как все.
Сенатор ничем не выразил своего отношения к сказанному. Он долго молчал, не открывая глаз, а когда открыл, вид у него был такой, будто он только что вернулся из самых тайных глубин своей души.
- Черт с ним, - заговорил он, - скажи своему подлому отцу, что я улажу его дело.
- Если хотите, я схожу за ключом сама, - предложила Лаура Фарина.
Сенатор остановил ее.
- Забудь о ключе, - сказал он, - и поспи со мной немножко. Хорошо, чтобы кто-нибудь с тобой был, когда ты одинок.
Тогда она, не отрывая глаз от розы, положила его голову к себе на плечо. Сенатор обнял ее талию, спрятал лицо в пахнущей диким животным подмышке и ужаснулся, вспомнив о близкой смерти.
Через шесть месяцев и одиннадцать дней ему предстояло умереть в этой же самой позе, опозоренному и всеми отвергнутому из-за общественного скандала, связанного с именем Лауры Фарины, рыдающему от ярости из-за того, что в эту минуту ее около него нет.
В конце января море стало неспокойным, приносило в поселок множество мусора, и через несколько недель все было донельзя пропитано влагой. С этих пор все стало как-то ни к чему, по крайней мере до следующего декабря, и после восьми все уже засыпали. Но в тот год, когда появился сеньор Эрберт, море не изменилось даже в феврале. Наоборот, с каждым днем оно становилось все более тихим и сверкающим, а в первые ночи марта выдохнуло запах роз.
Тобиас услышал его. Его нежная кожа нравилась крабам, и большую часть ночи он проводил отпугивая их от постели, до тех пор, пока не начинался бриз и ему не удавалось наконец заснуть. За долгие часы бессонницы он научился различать малейшие изменения, происходившие снаружи. Так что когда он услышал запах роз, ему не нужно было открывать дверь, чтобы убедиться это запах с моря.
Встал он поздно. Клотильда разжигала огонь во дворе. Дул свежий бриз, и каждая звезда была на своем месте, однако над горизонтом их было бы трудно сосчитать - так светилась вода. Выпив кофе, он ощутил на нёбе привкус ночного запаха.
- Вчера вечером, - вспомнил он, - произошло нечто очень странное.
Клотильда, разумеется, ничего не заметила. Она спала так крепко, что даже не помнила своих снов.
- Запах роз, - сказал Тобиас, - и я уверен, он шел от моря.
- Уж не знаю, откуда здесь пахнуть розам, - сказала Клотильда.
Пожалуй, это было так. Земля в поселке была сухой и бесплодной, на четверть из селитры, и только иногда кто-нибудь привозил из других мест букет цветов, чтобы бросить его в море, в том месте, куда бросали умерших.
- Это тот самый запах, который шел от утопленника из Гуакамайяля, сказал Тобиас.
- Вот так, - улыбнулась Клотильда, - если это приятный запах, можешь быть уверен - он не от этого моря.
- Это и в самом деле было жестокое море. Бывало, что сетями вылавливали только жидкую грязь, а во время отлива улицы поселка сплошь были усеяны дохлой рыбой. От динамита же на поверхности появлялись только остатки былых кораблекрушений. Те немногие женщины, которые еще были в поселке, как и Клотильда, всегда раздражались, когда стряпали. И так же, как она, жена старого Хакоба, вставшая в то утро раньше обычного, начала убирать в доме, а завтракать села с враждебным лицом.
- Мое последнее желание, - сказала она мужу, - чтобы меня похоронили живой.
Она сказала это, будто лежала на смертном одре, хотя сидела за столом, в комнате с большими окнами, сквозь которые струилось и разливалось по всему дому мартовское солнце. Напротив нее, голодный больше обычного, сидел старый Хакоб, человек, любивший ее так сильно и так давно, что не понимал ничьих страданий, если только речь шла не о его жене.
- Я хочу умереть будучи уверенной, что меня похоронят в земле, как всех честных людей, - продолжала она. - Единственный способ это знать идти куда-нибудь и умолять о милости похоронить меня живой.
- Не нужно тебе никого умолять, - сказал старый Хакоб с обычным спокойствием. - Я сам с тобой пойду.
- Тогда идем, - сказала она, - потому что я умру очень скоро.
Старый Хакоб пристально посмотрел на нее. Только глаза у нее оставались молодыми. Суставы обтянуты кожей, и вся она такая же, как эта пустынная земля - с давних времен и всегда.
- Сегодня ты выглядишь хорошо как никогда, - сказал он ей.
- Вчера вечером, - вздохнула она, - я слышала запах роз.
- Не волнуйся, - успокоил ее старый Хакоб. - С бедняками это случается.
- Дело не в этом, - сказала она. - Я всегда молилась о том, чтобы меня заблаговременно предупредили о смерти - хотела успеть умереть подальше от этого моря. Запах роз в этом поселке - не что иное, как предупреждение Бога.
Старому Хакобу не оставалось ничего иного, как попросить ее о небольшой отсрочке для улаживания кое-каких дел. Когда-то он слышал, что люди умирают не когда нужно, а когда хотят, и его всерьез обеспокоили предсказания жены. Он даже спросил себя: если ее час настал, может, и правда лучше похоронить ее живой?
В девять он открыл комнату, где раньше была лавка. Поставил у входа два стула и столик с доской для шашек и все утро играл со случайными партнерами. Со своего места ему виден был развалившийся поселок, облупившиеся дома с проглядывавшей кое-где прежней краской, изъеденной солнцем, и кусочек моря - там, где кончалась улица.
До обеда он, как всегда, играл с доном Максимо Гомесом. Старый Хакоб не мог представить себе более человечного противника, чем этот, прошедший невредимым две гражданские войны и только в третьей потерявший один глаз. Нарочно проиграв ему одну партию, он уговорил его сыграть вторую.
