…И тогда все, кого я любила и кого потеряла, постепенно стали возвращаться ко мне…
У меня есть любимая песочница. Та самая, в которой мы познакомились когда-то с Мишкой. В зарослях кустов жёлтой акации…
Когда я играю в песке, мне всегда в голову приходят удивительные мысли… Пересыпая песок с ладони на ладонь, я думаю о том, что вот эти маленькие песчинки – на самом деле как будто огромные вселенные…
И там, в этих бесчисленных вселенных, вращаются невидимые для моего глаза планеты… И на одной из планет есть точно такая же песочница, и в песочнице сидит девочка – такая же, как я… И пересыпает с ладони на ладонь песок… И каждая песчинка – это вселенная… И где-то там есть планета, на которой есть песочница, а в песочнице сидит девочка и пересыпает с ладони на ладонь песок…
У меня прямо голова кружилась, когда я об этом думала. И мне так хорошо становилось от этих мыслей. Я чувствовала, что я – не одна. И думая о тех девочках на тех планетах, я как будто общалась с ними, пересыпая с ладони на ладонь золотистые мириады песчинок…
КАК МЫ СМОТРЕЛИ НА СПУТНИК
Ночь. Все жители нашего дома высыпали во двор. Мы с мамой тоже стоим во тьме вместе со всеми. Все смотрят в небо… И я смотрю.
А там по ночному бархату бежит светящаяся точечка… беленький шарик… как будто ртутный… «Вон! вон! глядите! летит!…» – кричит кто-то. И тут же все зашумели, загалдели радостно…
Да, это был первый искусственный спутник. Который наша страна запустила в космос. Но откуда люди узнали, что его можно увидеть в небе, я не ведаю. Наверное, по радио сказали.
И так поразила моё воображение эта бегущая светящаяся точечка на небе, что запомнилась на всю жизнь…
Ничего в ней особенного вроде и не было. Просто крошечная звёздочка среди множества других… Не самая крупная. Не самая яркая. Но то, что она была сделана руками человека, и человеком в небо запущена… это страшно волновало. И делало счастливыми многих людей, стоящих вокруг меня в ночном дворе… Всем было очень хорошо. Все были как одна семья в те минуты. Все любили друг друга, переговаривались тихими, радостными голосами.
И всем казалось, что никогда больше не будет на свете войн, а только чудесные спутники в небе…
В те времена не принято было гулять с детьми.
Ни бабушка, ни мама, ни, тем более, Фёдор никогда со мной не гуляли. Им было как-то не до меня. (Только дядя Рома катал меня иногда на своём дремучем мотоцикле).
Я была типичным дворовым ребёнком. Мы, послевоенные дети, все были такими. Двор был нашим жизненным пространством, средой обитания. Не могу сказать, что я была одинока и несчастна в этом пространстве. Напротив! Я была совершенно счастлива. Во-первых, оттого, что у меня был друг Мишка. А во-вторых, оттого, что взрослые не мешали мне жить.
Никто в те годы особо не занимался моим развитием. Никто никуда со мной не ходил, ну разве что несколько раз в кино за четыре года. Я до сих пор помню названия этих фильмов. Кроме «Тины» и «Последнего дюйма», ещё ходили с мамой на «Чапаева» – фильм про героя Гражданской войны, который утонул в реке Урал. Все во дворе Чапаевым восхищались. Мальчишки играли «в Чапаева». А мне он как-то… не очень понравился. Сюжет фильма совсем не запомнился, а запомнились глаза Чапаева: маленькие и острые, как гвозди. Злые глаза. И сам Чапаев какой-то недобрый и не очень умный. Но я про это никому не сказала.
А ещё мы с бабушкой смотрели фильм про Отечественную войну – «Девочка ищет отца». Это была очень грустная история про маленькую девочку, которая потеряла во время бомбёжки своих родных. Было очень страшно, когда на экране рвались бомбы и всё горело… Казалось, что всё это – на самом деле, и бабушка плакала и шептала: «Да, так всё и было…» И я тоже плакала…
И только один-единственный весёлый, мирный фильм видела я в те годы. Он назывался -«Сомбреро». На экране зеленело чудесное лето, на зелёных красивых дачах носились весёлые дети, играли в разные игры, а у одного мальчика была потрясающая мексиканская шляпа, она называлась – сомбреро… Очень красивая шляпа. Очень хороший фильм! Единственный фильм, на котором я не плакала.
А больше никуда меня не водили: ни в театр, ни в музей. Даже в цирк мы ни разу не сходили за все годы, хотя цирк я очень любила. Но я даже не догадывалась о том, что в городе есть цирк! А ведь как раз в это время в Оренбурге выступал мой будущий любимый клоун – Леонид Енгибаров. Он только-только закончил тогда цирковое училище и отправился на свои первые гастроли… И приехал в Оренбург. Подумать только: я могла его увидеть на десять лет раньше! В семь лет, а не в семнадцать. На целых десять лет раньше я бы узнала какие-то важные для себя вещи. Но – не увидела. Не узнала.
Наверное, я ещё многого не увидела и не узнала, что могла бы увидеть и узнать в это время. Но… что об этом говорить? И надо ли сетовать? И есть ли причина для огорчения?
Может, и не надо мне было ходить в те годы по циркам и театрам? Наверное, Мастеру, который лепил меня, было виднее: куда мне ходить…
Как теперь понимаю, я даже город тогда плохо знала. Можно сказать, я почти его не знала. А откуда мне было его знать?…
Только Полигонную улицу я знала. Да улицу Цвилинга. Да проспект братьев Коростелёвых. Да улочку, ведущую к школе. Да Сакмару… Это и был для меня весь Оренбург. Четыре улицы и река. Много это или мало – для ребёнка, который только недавно вышел из раннего детства?…
Для меня это было не просто много. Это было ОЧЕНЬ много! Это было так много, что дай Бог осмыслить и оценить всё, что происходило на этих четырёх улицах и на этой реке…
В те годы у меня не было недостатка в сильных впечатлениях. Не было даже намёка на скуку. Я чувствовала, что живу настоящей жизнью. В большом и прекрасном городе. И я его любила. В этом городе я узнала две очень важные для себя вещи. Во-первых, я узнала, что такое свобода. И, во-вторых, я узнала, что такое дружба.
Но если бы мама и бабушка продолжали водить меня за руку, как водили на Философской улице, я не узнала бы ни того, ни другого. И как бы я жила без этого?…
Так что всё в жизни с большим смыслом. И то, что мои родные как будто забыли обо мне на эти четыре года, предоставив меня самой себе, было для меня большим благом. Они не мешали Мастеру, который трудился над моей сущностью…
* * *
Но я всё-таки была ещё ребёнком. Хоть и в высшей степени эмансипированным. Всё-таки ребёнком. И, видимо, безотчётно нуждалась в чём-то ещё, кроме свободы и независимости. Наверное, поэтому мне так запомнилось собирание листьев с мамой в сквере… Потому что это было необычно: то, что мы гуляем вместе с мамой. Вдвоём. Может, один раз это и было за все четыре года.
…Маленький скверик был засыпан жёлтыми кленовыми листьями, крупными, яркими… Мы шли, брели, мы просто утопали в них!… Мы шли по листве, как по воде… по золотой, шуршащей воде… И выбирали из этой разноцветной воды самые яркие блики… У каждой из нас был огромный букет листьев. Листья уже не помещались в руках, а мы всё не могли остановиться… всё собирали и собирали эти солнечные листья, эти яркие блики, эту красоту осеннего мира…
Пасмурный, нежный, совершенно безлюдный день. Воскресенье. Мы вдвоём с мамой. Такой редкий случай. Запомнился – как праздник.
Запах валерьянки в нашей квартире… Всё чаще и чаще. Страшно…
Я очень боюсь этого запаха. Когда я возвращаюсь домой, и этот запах встречает меня у самого порога, мне кажется, что это запах смерти. И сердце начинает ныть, ныть… И я не знаю, что с этим делать.
Запах валерьянки – это запах ссоры. Если в квартире пахнет валерьянкой, значит, взрослые опять ссорились, и мама потом пила эти жуткие капли… из рюмочки на кухне…
Мне дела нет до их ссор. Я не знаю, из-за чего они ссорятся. И знать не хочу. У них своя жизнь. А у меня – своя. У меня есть друг Мишка, у меня есть любимый двор, есть лестничная площадка. Так что мне есть куда убежать от этого страшного, нестерпимого запаха…
Однажды у нас во дворе заиграла очень тоскливая музыка, и все побежали на неё – куда-то за гаражи… А мне было страшно туда идти. Но ребята сказали: «Айда, посмотрим! Там – похороны!»
Чтобы не сойти за трусиху, я тоже пошла.
И увидела небольшую толпу людей, все плакали. Играл маленький оркестрик, разрывая сердце. А среди толпы стоял гроб. На трёх табуретках. А в гробу лежала совсем не старая женщина. Не старше моей мамы. Лицо с одной стороны у неё было совершенно синее… Как будто выкрашено тёмно-синей краской. Говорили, что эта несчастная женщина упала откуда-то с высоты на стройке и разбилась…
Я смотрела на неё, и мне было очень, очень страшно. Я никогда до этого не видела мёртвых. И теперь я знала, как выглядели «штабеля синих трупов», о которых рассказывала бабушка… Страшно!
