ему.
Кодзи сжал затянутыми в джинсы ногами стеклянные скаты крыши, старясь не слишком давить, и словно приклеился к ним. Улыбка Юко показалась ему эгоистичным знаком примирения.
* * *
Тайфун наконец покинул западную часть Идзу. Кодзи долго спорил с Тэйдзиро, стоит ли снимать с теплиц все защитные листы, которые они установили с таким трудом. В конце концов решили оставить половину, ведь растениям нужен свет. Но и новый тайфун мог прийти в любое время.
Несколько дней спустя, после полудня, Кодзи отправился с цветами в храм Тайсэндзи. Утром Юко попросила его отнести. Ему почему-то захотелось повидать настоятеля, который всякий раз, когда он наведывался в храм, предлагал задержаться и угощал чаем. Затем он приглашал Кодзи сесть на подушку на веранде, выходившей в задний сад, где всегда гудели медоносные пчелы.
Настоятель Какудзин ни о чем не расспрашивал, но, глядя на Кодзи, видел покрасневшие от недосыпа глаза, улавливал суетливую напускную веселость и понимал: с юношей что-то происходит.
Кодзи, конечно, ничего говорил. Он пришел не ради разговоров. Той ветреной ночью, вернувшись к себе в комнату после примирения с Юко, он почувствовал – кое-что изменилось. Соседняя комната на двенадцать татами превратилась в спальню Юко и Иппэя, а его никто об этом не предупредил. Он сильно устал и поэтому крепко заснул. На следующую ночь сон никак не шел, но Кодзи подумал, что привыкнет. Ведь привык он в конце концов и к грязной тюремной бане, и к гудкам с трехминутными интервалами.
Хотя, чтобы привыкнуть, уйдет много времени, а когда привычка наконец-то выработается, станет ясно: что-то определенно подошло к концу.
Кодзи не хотел просить Юко, чтобы его переселили в другую комнату, рядом с Тэйдзиро или еще куда-нибудь. Причина заключалась в том, что Юко не уведомила его о смене комнаты (а ведь она явно сделала это по желанию Иппэя); кроме того, самоуважение не оставляло ему другого выбора, кроме как оборонять свой крошечный замок на шесть татами.
Случилось так, что небольшое изменение в укладе жизни семьи Кусакадо на следующий день стало известно всей деревне. Об этом позаботилась девочка, приходившая помогать Юко по хозяйству. Жители деревни были в восторге оттого, что эта странная семья дошла до такого состояния, и с удовольствием судачили, чем обернется их безнравственность и распущенность. Несколько матерей с детьми-инвалидами ждали, что рано или поздно в семье Кусакадо родится еще более неполноценный и убогий ребенок, чем у них. Этот ребенок будет играть в салочки с собственной тенью, петляя в порту между бочками с машинным маслом, окрашенными в черно-красный цвет и ярко сверкающими в лучах заката; молодые здоровые рыбаки будут дразнить его, а он, высунув от усердия язык, каплющий слюной, будет пытаться помогать на погрузке рыбацких баркасов. Этот ребенок вырастет таким же, как их сыновья.
В тот день эти разговоры дошли до жены настоятеля, а через нее и до Какудзина, который как раз вернулся с поминальной службы. Выслушав жену, он замолчал, взялся за рукава своего черного одеяния и широко развел руки в стороны. Ему вспомнилась строчка из «Речений с Лазурного утеса» [27]: «Юнь-Мэнь простирает руки».
Настоятель относился к Кодзи с добротой. Это можно было понять по взгляду его приветливых маленьких узких глаз. У него на лице было написано, что он взвешивает в уме, что именно может рассказать Кодзи. На румяных щеках настоятеля появились ямочки, и он нерешительно, будто примериваясь к каждому слову, заговорил. Это означало, что он пытается выйти за рамки своего маленького портрета.
– Я сделаю все возможное, если могу чем-то помочь, что-то посоветовать. Мне кажется, тебя что-то гнетет. Что-то серьезное. Раз так, лучше выложить все начистоту. Знаешь, душа, она ведь робкая и скрытная. Таится в темных местах, не любит солнечных лучей. Но если ты не будешь все время держать ее открытой для света, она испортится, как морской еж, выброшенный на берег.
Кодзи был благодарен настоятелю за заботу, но чрезмерно вежливые беседы о сердце и душе вызывали у него подозрения: к чему все это? Какудзин говорил о душе неуверенно, так, будто речь шла о вине Кодзи за его прегрешение.
В этот момент Кодзи показалось, что он разгадал неуклюжий прием, с помощью которого настоятель хочет заглянуть ему в душу. Это напоминало попытки неопытного рыбака вытащить омара из корзины. Будь настоятель немного опытнее в подобных делах, он должен был подойти к нему с таким видом, будто никакая душа его не интересует, и ловко вытряхнуть из него душу за шиворот, причем так, чтобы Кодзи ничего не заметил. Вот тогда бы он, независимо от своего желания, все ему выложил.
Этот лысый монах с румяным, чисто выбритым круглым лицом говорил с Кодзи о душе так осторожно и мягко, что этим лишь отталкивал от себя. «Почему ты говоришь о душе? Не можешь развести меня как-то половчее? Далась тебе моя душа. Лучше бы ты сказал, что я должен быть мужиком».
Кодзи молчал, и настоятель заговорил снова:
– Юко-сан… она замечательная женщина…
– Ага. Замечательная, – быстро перебил его Кодзи. – Я многим ей обязан. Но вы единственный человек в деревне, кто говорит о ней хорошие слова.
– Это не имеет значения. Я за нее ручаюсь. Могу под этим подписаться.
– В таком случае мы все попадем в рай, так?
Кодзи подвел черту под разговором, и наступившую тишину заполнил пчелиный гул. Он скорее надеялся, что настоятель сурово отчитает его, но, видимо, ждал от него слишком многого. Какудзин робко шагнул на порог души юноши, но дальше не пошел и отступил. Это было в чем-то сродни сдержанному уважению, с каким люди относятся к тем, кто прошел через тюрьму.
Кодзи имел полное право не понимать, что такое сдержанность. Ему казалось, что настоящая сдержанность, подлинная скромность проявляются исключительно в показной мягкости и доброте. Вдруг его словно пронзило – он разочаровался, потерял всякую надежду и веру в настоятеля.
А настоятель не понимал, почему настроение юноши так быстро изменилось. И он отступился от Кодзи, возложив надежды на будущее. Когда-нибудь тот откроет ему свое сердце и будет смиренно искать его наставлений. И тогда он наверняка достигнет высот, подняться до которых не способен никто в его возрасте.
Задний сад освещали жгучие лучи клонившегося к западу солнца, которое то и дело закрывали мчащиеся по небу облака, погружая сад в тень. Тут Кодзи заметил Иппэя и Юко – они медленно спускались по склону холма напротив сада. Видимо, пришло время прогулки Иппэя.
Кодзи вдруг охватило желание спрятаться от них.
