Ты сам прекрасно знаешь, что произошло, зачем я буду тебе рассказывать, первые три раунда Джарделло работал быстро и технично, как никогда, в четвертом Циклон вошел в ближний бой и сильно потеснил чемпиона к концу раунда, в пятом весь стадион повскакал с мест, и комментатор не успевал рассказывать, что происходит в центре ринга, невозможно было следить за ударами, он только выкрикивал отдельные слова, и почти в середине раунда прямой удар Джарделло, Циклон чуть отклонился в сторону и пропустил боковой, которым Джарделло и отправил его на пол на всю катушку, голос комментатора плакал и стонал, стакан со звоном шмякнулся о стену, а в следующий миг бутылка пробила стенку приемника, Циклон в нокауте, вторая поездка закончилась так же, как первая, снотворные пилюли, что там еще, в четыре утра скамейка на какой-то площади. Мать их всех так, старик.
Конечно, что тут обсуждать, ты мне скажешь, что это — закон ринга и прочее дерьмо, в конце концов ты не знал Циклона, и зачем тебе портить кровь. А мы плакали, знаешь ли, столько народу плакало, поодиночке или всей кучей, и многие думали и говорили, что в конце концов так лучше, потому что Циклон никогда бы не смирился с поражением, и гораздо лучше, что все так кончилось, восемь часов комы в больнице, и все. Помню, в каком-то журнале написали, что он единственный из всех нас так ничего и не узнал, ничего себе сказанули, сукины дети. Не стану говорить тебе о том, что было, когда его привезли, после Гарделя таких похорон Буэнос-Айрес не видел. Я отошел от толпы фанатов из нашего кафе, одному было легче, не знаю, сколько времени прошло, пока я не встретил Алесио на бегах, по чистой случайности. Алесио как раз вовсю работал с Карлосом Виго, ты знаешь, этот малыш далеко пошел, но когда мы отправились попить пивка, Алесио вспомнил, каким другом я был Циклону, и сказал мне об этом, странно так сказал, не сводя с меня глаз, будто сам не знал хорошенько, должен ли он был мне это сказать или говорил лишь потому, что вслед за тем хотел сказать что-то еще, что-то такое, что грызло его изнутри. Алесио был известным молчуном, а я, думая о Циклоне, предпочел курить одну сигарету за другой да опять и опять заказывать пива, приятно было ощущать, как идет время, и ты сидишь рядом с кем-то, кто был добрым другом Циклону и сделал для него все, что мог.
— Он очень тебя любил, — сказал я Алесио в какой-то момент, потому что чувствовал: это — правда, и надо сказать ему, хотя он и сам это знал. — Перед поездкой он говорил о тебе, словно ты ему родной отец. Помню, однажды ночью, когда мы были одни, он попросил сигарету, а потом сказал: «Пока Алесио не следит за мной, как за маленьким».
Алесио опустил голову, задумался.
— Знаю, — сказал он, — стоящий был парень, никаких проблем, порой загуляет ненадолго, потом вернется тише воды, ниже травы, во всем со мной соглашается — а ведь верно говорят, что я та еще зануда.
— Циклон, ах ты черт...
Никогда не забуду, как Алесио поднял голову и посмотрел на меня, словно внезапно на что-то решился, будто настал для него долгожданный момент.
— Не важно мне, что ты думаешь, — сказал он, подчеркивая каждое слово, со своим акцентом, в котором до сих пор еще жила его родная Италия. — Но я расскажу тебе потому, что ты был ему другом. Об одном только тебя прошу, — а если думаешь, что я обнаглел, не отвечай, знаю, что ты и так никому ничего не скажешь.
Я смотрел на него, и вдруг вернулась та ночь в порту, и влажный ветер, обрызгавший лица мне и Циклону.
— Его привезли в больницу и сделали трепанацию: врач сказал, что случай серьезный, но его можно спасти. Видишь ли, самым тяжелым оказался удар по затылку, он очень скверно стукнулся о брезент, я это хорошо видел и слышал треск, несмотря на крики, слышал треск, так-то вот, старик.
— Ты и впрямь думаешь, что его могли бы спасти?
— Откуда мне знать, видывал я за свою жизнь и худшие нокауты. К двум часам ночи его уже прооперировали, а я ждал в коридоре, нас к нему не пускали, там стояли еще два или три аргентинца и несколько янки, но вскоре я остался один с больничной обслугой. Где-то около пяти за мной пришли, я по-английски не очень-то кумекаю, но понял, что сделать уже ничего нельзя. Этот тип из больницы был будто напуган, старый санитар, негр. А когда я увидел Циклона...
Я думал, что Алесио больше не скажет ни слова, руки у него дрожали, он сделал глоток, забрызгав пивом рубашку.
— Никогда не видал ничего подобного, братец. Будто бы его пытали, будто кто-то хотел отомстить незнамо за что. Не могу тебе объяснить, он был словно полый внутри, из него будто высосали соки, словно вся кровь из него ушла, прости, что бестолково говорю, но уж и сам не знаю, как сказать... это было так, будто он сам захотел выйти из себя, вырваться наружу, понимаешь. Будто проткнутый пузырь, будто сломанная кукла, — но кем сломанная, зачем. Ладно, уходи, коли хочешь, не давай мне больше говорить.
Когда я положил ему руку на плечо, то вспомнил, что и Циклону той ночью в порту, и Циклону тоже положил руку на плечо.
— Как хочешь, — сказал я. — Мы с тобой этого никогда не поймем, а если и поймем, то не поверим. Одно я знаю: это не Джарделло убил Циклона, Джарделло может спать спокойно, это сделал не он, Алесио.
Он, конечно, не понимал, как и ты ничего не понимаешь, раз сделал такое лицо.
— Все проходит, — сказал Алесио. — Конечно же, Джарделло не виноват, че, ты мог бы мне этого и не говорить.
— Знаю, но ты мне рассказал то, что видел, и я по-честному должен тебя отблагодарить. И я отблагодарю тебя тем, что скажу тоже кое-что, а потом уйду. Нам всем очень жалко Циклона, однако есть другой, кто еще больше заслуживает жалости, Алесио. Поверь мне, есть другой, которого мне жаль вдвойне, но к чему продолжать, — и Алесио тогда не понял, да и ты сейчас не понимаешь. Я и сам хорошенько не знаю, что я во всем этом понял, а рассказываю тебе так, на всякий случай, никогда ведь не знаешь, вот, по правде говоря, и я сам не знаю, зачем я тебе все это рассказываю, скорее всего потому, что я — уже старик, и слишком много болтаю.
Обращение к собеседнику в Аргентине. — Примеч. ред.
