По преданию, мой отдаленный предок имел прозвище «Хедер», ставшее со временем его фамилией. При очередной какой-то переписи то ли пьяный, то ли косоглазый, то ли не очень-то грамотный писарь слепил воедино инициалы и фамилию, с тех пор мы пошли писаться нелепейшим, исторически случайным и бессмысленным наименованием. А вот дед, отец моего отца, влюбленный в революцию до последнего дня жизни, вплоть до расстрела весной 1935 года здесь же, в Ленинграде, по «кировскому делу», чтобы отмежеваться от своих братьев и политически незрелой сестры, охваченный пафосом обновления жизни, приписал к своей исконной фамилии еще и приставку «нео», что значит «новый». Торопя победу всемирного интернационала, всех своих детей поочередно назвал: Иван, Шамиль и Марат.
В истории много случайного, это отрицать нельзя, но сквозь дебри случайностей прокладывает дорогу необходимость.
В основе моей фамилии — «хедер», что значит «школа», а наш Выборгский райком партии занимает здание, построенное перед революцией для Учительского института!
Вот почему мое пребывание в этих стенах казалось мне таким органичным.
Я историк, но в ленинском смысле слова. Помните, у Владимира Ильича сказано: «Революцию интереснее делать, чем о ней писать». Вот и я для себя решил: историю лучше делать, чем ее изучать. Я представляю собой довольно распространенный тип историка-практика, в чем-то внутренне близок к Василию Сергеевичу, чья звезда, увы, закатилась, а также и к Михаилу Сергеевичу и Борису Николаевичу, чьи звезды сегодня восходят. Мне памятна теоретическая статья Василия Сергеевича в «Ленинградской правде», где он убедительно, с фактами в руках доказал, что в практике коммунистического строительства теория на каком-то этапе идет впереди практики, потом сливается с практикой и, наконец, практика обгоняет теорию и ведет ее за собой.
Мы видим сегодня, насколько далеко практика ушла вперед от теории, вот я и выбрал для себя то, что можно назвать практической историей. С институтской скамьи на комсомольской работе, потом на партийной, и это естественно, поскольку все сколько-нибудь значительные исторические свершения в истекающем столетии были делом партии и лиц, ею взращенных. Партия и сегодня может гордиться тем, что прошедшие сквозь ее горнило вожди, публицисты, идеологи хотя и не настаивают больше на социальной справедливости, но по-прежнему стойко защищают от посторонних авангард движения человечества к своему счастью.
Моя партийная деятельность (комсомол для краткости опускаю) развернулась в конце пятидесятых годов на ниве Выборгского райкома. Из комсомола, как водится, пошел инструктором в сектор. Сектор укрепил — сделали завом. Через два года уже утвердили и. о. зам. зава отделом. Не могу сказать, чтобы времена были скверные, даже по сравнению так и наоборот, но, сами понимаете, где Иванову достаточно охапку принести, чтобы его заметили, мне нужно воз тащить. И я тащил. Тащил и ждал, когда же он наконец появится на моем пути, этот Аркольский мост… И он настал!
Я сознавал всем своим нутром, что этим мостом станет встреча Владимира Ильича на Финляндском вокзале. Я родил эту идею, она плод, как говорится, чрева моего.
Но точно так же, как какому-нибудь забытому сегодня финикийцу уже невозможно доказать, что еще до Колумба, до Америго Веспуччи его нога побывала по ту сторону Атлантики, и мне сегодня уже не доказать, что приоритет за мной. Раньше я о приоритете не думал. Я знал, что, если все пойдет нормально (а как оно могло еще пойти?!), я завотделом с перспективой на Академию общественных наук. Два года в Москве, надежный круг друзей, единомышленников — и, считай, биография сделана. С этой точки зрения я считал себя неплохо подкованным…
Романтик! я не понимал, что недостаточно открыть Америку, еще надо, чтобы рядом с тобой был Вальдемюллер, который твоим именем назовет открытые тобой земли.
Заразившись идеей, так сказать, повторной встречи, встречи на новом уровне, на новом историческом витке, Владимира Ильича Ленина у Финляндского вокзала, я старался не сходить с твердой почвы фактов. Увы, силы, превосходящие мои скромные возможности, решили подойти к истории с другой стороны — со стороны возрождения массовых народных празднеств, характерных для таких революционных городов, как Париж, Петроград, Гавана и т. п. Мои попытки объяснить несостоятельность вторичной художественности оказались тщетны.
Проект
(Секретно)
Дополнения к повестке дня Бюро РК КПСС… сентября 1966 года
7. О фактах политической близорукости, допущенных партбюро и редколлегией стенной газеты «Наш путь» Бондарного завода ВНТИ «Литпром» (отв. Дромограй Ч. Ж.). (Всем троим строгий б/занесения.)
76. Кацнельсон Евсей Вениаминович, русский, 1921 г. р., образование начальное, маляр автобазы завода Лепсе. Член КПСС с 1944 года.
Неоднократные систематические аморальные поступки в быту, тесно связанные с употреблением спиртных напитков. Прогулы на почве пьянства.
Находясь в больнице на излечении, напился и устроил дебош, оскорблял лечебный персонал, нарушал нормы общественного поведения, за что был досрочно выписан из больницы.
Будучи в нетрезвом виде, появился на территории автобазы, зашел в комнату общественных инспекторов и стал всех присутствующих оскорблять нецензурными словами. На предложение идти домой отказался. Более того, ударил т. Козубая (беспартийный) по лицу перчаткой.
За непартийное отношение к товарищам по работе, за систематическое употребление спиртных напитков и появление на работе в нетрезвом виде, за моральную неустойчивость в быту и на производстве — строгий выговор с занесением в учетную карточку.
77. Булавский Анатолий Тимофеевич, русский, 1935 г. р., образование н/высшее, инструктор райпрофсожа. Член КПСС с 1962 года.
Тов. Булавский, работая в райпрофсоже на должности инструктора, по совместной работе познакомился с гр. Выжигиной, с которой с мая 1965 года стал сожительствовать, оказывая ей материальную помощь. По нескольку дней не являлся в свою семью, состоящую из жены и троих детей, так как в это время находился у сожительницы гр. Выжигиной, имеющей также троих детей.
Своим поведением т. Булавский нанес тяжелую травму жене и детям. При беседе в Парткомиссии т. Булавский осудил свое поведение и обещал впредь ничего подобного не допускать.
В настоящее время т. Булавский возвращен в свою семью, отношения налаживаются.
За аморальное поведение и непартийное отношение к семье — выговор с занесением в учетную карточку.
Меня, родившего грандиозную идею встречи Владимира Ильича Ленина у Финляндского вокзала в день пятидесятилетия его возвращения в революционный Петроград, от детища моего отторгли. И только когда все рухнуло, уже на пепелище, на обломках, сам Василий Сергеевич, к которому меня и не подпустили, — а я бы мог воздействовать на него в моем направлении, — так вот, сам Василий Сергеевич только и сказал: «Какой идиот это все придумал?!»
Вокруг были те, кто мою идею унизил, распял, опошлил и провалил, рядом с Василием Сергеевичем были лишь те, чьими руками, можно сказать, на площади у Финляндского вокзала Владимир Ильич был вторично похоронен, они-то в ответ на законный вопрос Василия Сергеевича разом вспомнили и с радостью сообщили: «Есть в Выборгском РК Неопехедер, видите ли, Соломон Иванович». — «Сортиры ему чистить, вашему Соломону Ивановичу», — сказал под горячую руку, превозмогая боль в горле (об этом чуть позже), багровый от гнева Василий Сергеевич.
Гневные слова Василия Сергеевича были поняты узко, как директива, меня вышвырнули из райкома и бросили на коммуналку, т. е. в комхоз, где я и погрузился в безвестную жизнь и никогда уже вплотную к истории не приближался.
Пусть хотя бы в этой истории не будет темных пятен, я хочу пролить свет на Болутву. Это он, в каких-нибудь пять лет превратившийся из Шурки в Александра Ерминигельдовича, оттеснил меня от моего детища, и все благодаря Нине Петровне Авчарниковой, которая была тогда в горкоме на пропаганде и Шурке покровительствовала.
Я думал, что Нина-то Петровна, как женщина, поймет, что нельзя отрывать дитя от родителя.
Да что говорить! Добро бы отторгли вчистую и забыли, отобрали, ну и несите всю полноту ответственности, но когда дело дошло до «жареного петуха», я имею в виду Василия Сергеевича, то меня же вспомнили, меня же подставили…
И все-таки я вернусь в самое начало, не для того, чтобы обогатить повествование новыми подробностями, а лишь для того, чтобы вернуть себя в то легкое состояние крылатой молодости, пережить все еще раз, еще раз переволноваться, испить горькую, но полную чашу той ясной, еще ничем не замутненной жизни, которой, казалось, не будет конца.
Наверное, каждый ученый, когда его озаряет счастливая мысль, испытывает такое же душевное сладострастие, какое довелось мне испытать лишь один раз в жизни.
