Гай Давенпорт - Гуннар и Николай

― Ты думаешь?

― Я знаю.

Долгое молчание.

― Природа добрая.

― А какой ей еще быть?

Машина времени, Г.Дж.Уэллса, усовершенствованная Альфредом Жарри, сделана из латуни, орехового дерева и хрома, а табличка изготовителя ― эмалью по жести. Рычаги, циферблаты, гироскоп ― все настоящее. Николай, уже постарше, ― в бронзе, он пилот. Элегантный эдвардианский костюм, кашне и кепка велосипедиста задом наперед.

Девчонка Саманта похожа на Модильяни на той большой пробковой доске объявлений, куда можно втыкать кнопки, и где висят сорок с гаком открыток, записок, писем, билетиков в парижское метро и фотографий, образуя коллаж, который Николай изучает, раздеваясь и одеваясь всякий раз.

― Его мама, да, ответил он на вопрос Саманты, больше того, выложила ему все своим лукавым голосом.

― Я знаю, какие мамы бывают, сказала Саманта, соблазнительно улыбаясь.

― Этому Гуннару, который был у кого-то в гостях, где и она была, лысые башковитые люди из университета, понадобился симпатичный мальчишка -позировать для статуи в чем мама родила, которую ему заказало Общество Георга Брандеса, Ариэль называется, из пьесы Вильгельма Шекспира, и она сказала, что у нее есть сынок-сорванец.

― Чуткий мальчуган, могу себе вообразить, сказала она.

Ухмылка понимания из самой середины смятой футбольной фуфайки, стягиваемой через голову.

― Который только-только из хорошенького становится симпатичным.

― И превращается в красавца-подростка, который, проницательно догадавшись, мгновенно увидел в гонораре натурщика скейтборды рюкзаки неприличные комиксы и отвратительные граммофонные пластинки.

На одном колене, развязывает шнурки.

― Ха. А как насчет партитуры первой партиты Баха, новых струн к скрипке и новых трусиков, видишь?

Гуннар с заточенными резцами.

― Я тут знакомлюсь, произнесла Саманта, с этим вот датским ангелочком с совершенно неангельскими водопроводными аксессуарами.

― А ангелы писяют? Они вообще хоть кислородом дышат?

― В Писании все они ― мужчины, я полагаю. Только не ебутся, поскольку каждый ― единственный представитель уникального биологического вида, а виды не скрещиваются.

― Какое тоскливое место, эти небеса.

― Я не вид, сказал Николай. Гуннар, а ты делал вот этого мужика в наручниках на фотке?

― Это Мартин Лютер Кинг. Стоит в церковном садике в Ютландии, как из Аархуса выезжать.

Рассекая на пони голышом по лугу, красному от маков, сладостным июньским днем, точно Карл Нильсен в Остерпорте (о котором кряквы судачили с зеленоногими куропатками: О большое о шести ногах), Николай глотал весенний воздух будто индеец-пони, и в ложбинах выискивал бизонов, а в облаках -орлов.

― Потише, сказал Гуннар. Может, передохнешь?

― Он уже далеко ускакал, откликнулась Саманта. Я по глазам вижу.

― Что? спросил Николай.

― Николай редко здесь бывает. Приезжает такой деловой, сразу штаны долой, встал в позу и нет его ― уже отправился, как Стин, драться с фашистами вместе с Бандой Черчилля или в своем космическом отсеке летит сквозь фосфоресцирующую межпланетную пыль к галактикам, сплошь заросшим лесами сельдерея и ползучей красной слизью.

Сеанс рисования, Гуннар напряженно-внимателен, Николай скучает, терпит, ведет себя хорошо.

― Почему взрослые такие тупые?

― Те, кто, по твоим словам, тупы, друг Николай, всегда были такими. И детьми они тупыми были.

Николай задумался. Тишина состояла из пчел, скрипичного пассажа виртуозной лени, плотной недвижности.

― С другой стороны, ты несколько прав. Умненькие детки действительно вырастают и становятся тупыми. Знать бы, почему. Загадка столетия: разумные дети превращаются в подростковое быдло, которое взрослеет до напыщенных тупиц. Почему, вот вопрос.

― Это вопрос с подвохом?

― В тридцать четыре года Бранкузи хватило живости, чтобы начать быть Бранкузи.

― Ты со мной разговариваешь так, будто я уже взрослый.

― А тебе бы как хотелось ― как с полудурком?

― Только некоторые взрослые ― ублюдки. Большинство. Ты нормальный, Гуннар.

― Спасибо.

― Расскажи мне еще про Корчака, и республику детей, и про Польшу.

― Там луговина, постепенно переходящая в болото с тростником, а потом начинаются песчаные берега, которые спускаются к холодной мокрой Балтике, за Хеллерупом, можем поехать на поезде, хочешь съездить? Весь покроешься медовым загаром.

― Прямо сейчас?

― Мне это только в голову пришло, значит, поехали.

Их локомотив назывался Нильс Бор.

― Если ты придумал эту дружескую экскурсию, как ты ее называешь, когда я пришел позировать, то почему у Эдит термос и закуска в в сумке приготовлена?

― Это все твои штаны, Николай. Так любезно тебя обтягивают.

Ухмыляется, чертики в глазах, а взгляд задумчивый.

― Там запас вот на столько, а Мама потом еще убрала в промежности. Так мой мышонок прикольнее упакован. Если твой вопрос означает, сама ли она это придумала, то нет. Она так хорошо шьет, что сделала все за минуту, да еще и насвистывала значительно, пока на машинке строчила. Когда отдавала ― сухо кашлянула, но ни слова не сказала. Все-таки как вышло, что Эдит знала, что ты на болота эти собираешься?

― Луговина ― сплошная зеленейшая трава и миллион диких цветов, а у подножия ― белая полоса. И болото впридачу, с поганками и кряквами.

― Как получилось, что Эдит знала, что ты едешь в этот комариный рай?

― Ясновидение. На Фарерах у них это запросто.

В глазах чертики, взгляд глупый.

Хеллеруп, задворки, переулок, поле, луговина, полого спускающаяся к пляжу.

― Планшет для рисования, карандаши, бутяброды, очки от солнца, описывал Николай содержимое холщовой сумки. А что в термосе?

― Я знаю одну славную пару, друг от друга просто рук оторвать не могут, они живут вон в том доме, который мы прошли, в лабиринте заборчиков из ящиков. Они сейчас, бедняжки, в Соединенных Штатах на какой-то конференции по экономике коров. Это их собственность, поэтому можно располагаться как дома.

Пытливый взглядик на Гуннара, нос морщится, уголки губ задумчиво поджимаются.

― Тема луга постоянно всплывает у Рембо. У него это образ мира после потопа. Мир заново ― после того, как утонет. Шекспир тоже среди лугов вырос, деревенский мальчуган.

― Рембо.

― Он называл их клавесином. Клавесин лугов.

― Мне нравится, когда ты болтаешь, Гуннар. Давай еще про Рембо.

― Только никаких трусиков.

― Тут одна проблема, по опыту знаю, с ушитыми и сокращенными штанами, их через кроссовки стягивать неудобно.

― Если бы кроссовки у тебя не были с линкор каждая, а носки толстые, как полотенца, то шанс бы у тебя был.

― Взрослые, ебвашумать, такие утомительные, знаешь? Вот кто эти шнурки завязывал? только не я. Носки и пятки на этих носках синеют, видишь?

― Взрослые знают, что ты должен снимать обувь перед тем, как снимать штаны. Рембо был французским поэтом, вероятно ― величайшим в наше время. Бросил писать в 18 лет, стал бродягой.

― Скорей бы у меня уж волосы выросли на ногах и по верху пальцев, как у тебя. Саманту это с ума сводит, могу себе представить.

Верхняя губа вздернута, Торвальдсен, взгляд пригас.

― Какие пестренькие трусы ― то, что от них осталось, то есть. Прочти мне какой-нибудь стих этого Рембо.

― Подарок Саманты. А подарки нужно носить.

― Эй! Ты прекрасен, Гуннар. У тебя всегда такие большие плечи были под свитером и замызганные джинсы, и башмаки сорок четвертого размера, а под ними ты просто олимпийский ныряльщик.

О весна, правильно? О дворец. И что-то насчет чудесного счастья, да? Здоровское солнце. Я уже чувствую, как покрываюсь медовым загаром.

― Чья душа без пятна? Я чудесно изучаю счастье, или изучаю чудеса счастья. Давай поглядим на болото.

― Поменяться бы с тобой письками. Теперь я вижу, почему у Саманты слюнки текут, когда она на тебя смотрит. А почему ты ее с собой не взял?

― Двое мужчин в костюмах Адама свободны от электричества, заряжающего воздух, когда с ними Ева.

― Я бы стал идиотом, если б у меня было такое же устройство.

― Вырастет, если пахту пить будешь, есть шпинат и прилежно с ним играть.

― В болотной траве есть гнезда, поганок или крякв. Всякий раз, когда галльский петушок кукарекает: кокадуддл, кокадуддл, кокадуддл-ду.