Так, в своем повествовании о приключениях на острове он рассказывает, как однажды ночью в ужасе проснулся, решив, что в постели на нем лежит дьявол в образе громадной собаки. И тогда он вскочил на ноги, схватил кортик и, защищаясь, стал размахивать им направо и налево, а бедный попугай, спавший рядом, встревоженно закричал. Лишь спустя много дней он понял, что на нем не лежали ни собака, ни дьявол, а что его поразил некий временный паралич, и, будучи не в состоянии пошевелить ногой, он решил, что там лежит какое-то существо. Из этого происшествия можно было бы извлечь следующий урок: все недуги, включая паралич, исходят от дьявола и являются самим дьяволом; приход болезни может символизировать приход дьявола или собаки, символизирующей дьявола, и наоборот, этот приход может символизировать болезнь, как в рассказе седельного мастера о чуме; а поэтому никто из пишущих истории об этих двух вещах, дьяволе и чуме, не должен быть с наскоку обвинен в подделке или краже.
Когда несколько лет назад он принял решение предать бумаге историю своей жизни на острове, то обнаружил, что нужные слова никак не идут на ум, перо не летит по странице и даже пальцы одеревенели и плохо слушаются. Но день за днем, шаг за шагом он осваивал сочинительство, и вот уже, когда он приступил к рассказу о приключениях с Пятницей на морозном севере, страницы множились легко и беззаботно.
Та былая легкость сочинительства, увы, оставила его. Когда он усаживается за маленькую конторку у окна, выходящего на бристольскую гавань, его рука кажется такой же неуклюжей, а перо таким же непривычным орудием, как и в самом начале.
А он, тот, другой, его слуга, находит ли он сочинительство делом более легким? Истории, которые он пишет об утках, орудиях смерти и лондонской чуме, льются плавно, но ведь так же лились когда-то и его истории. Может быть, он неверно судит о нем, об этом проворном человечке с быстрой походкой и родинкой на подбородке. Может быть, в это самое мгновение он сидит один в каком-нибудь гостиничном номере огромного королевства, макая перо в чернила раз и другой, полный сомнений, колебаний и противоречивых мыслей.
Как рассматривать их, этого человека и его самого? Как господина и раба? Как братьев, братьев-близнецов? Как товарищей по оружию? Или как противников, врагов? Как назвать ему этого безымянного человека, с которым он делит свои вечера, а иногда и ночи, который отсутствует только днем, когда он, Робин, гуляет по набережным, следя за прибытием новых кораблей, а его слуга галопом скачет по королевству, осуществляя свои наблюдения?
Посетит ли когда-нибудь этот человек в ходе своих странствий Бристоль? Он мечтает увидеть его во плоти, пожать ему руку, прогуляться по набережной и послушать, как он рассказывает о своем посещении темной северной части острова или о приключениях на писательском поприще. Но он боится, что встреча не состоится, во всяком случае, в этой жизни. Если бы ему пришлось определить их сходство, его и его слуги, он бы написал, что они подобны двум кораблям, плывущим в разных направлениях, один на запад, другой на восток. Или еще лучше, что они - палубные матросы, исполняющие тяжелые работы на такелаже, один на том корабле, что плывет на запад, другой на том, что плывет на восток. Корабли проходят близко друг от друга, так близко, что можно перекликаться. Но море неспокойно, штормит, в глаза хлещут мелкие брызги, руки горят от снастей, и они проплывают мимо друг друга, слишком занятые, чтобы помахать рукой.
