- Осторожней, белый человек, - произнес он. - Она моя. Я заплатил.
Тот выругался.
- Нет. Вот твои деньги. Поставь бутыль, черномазый.
- Она моя, - повторил он со спокойствием, даже мягкостью в голосе, со спокойствием в лице, только все помаргивая красными глазами. - За нее заплочено. - И поворотился спиной к белому и к ружью его, снова пересек прогалину, и пес, ждавший у тропинки, побежал за ним по пятам.
Они быстро двигались меж тесными стенами глухого тростника, сообщавшими сумраку какую-то белесость, и дышать здесь было почти так же тяжело и нечем, как вчера в четырех стенах дома. Но из дома он поспешил тогда прочь, теперь же остановился, поднял бутыль, вытащил кочерыжку-пробку (оттуда шибануло лютым самогонным темным духом) и принялся глотать плотную и холодную, как вода со льдом, жидкость, лишенную вкуса и жгучести на то время, покуда пил и не дышал.
- Ха, - сказал он, опуская бутыль. - Порядок. Теперь налетай. Померяемся. Теперь у меня есть тут чем сбить с тебя форс.
Когда вырвались из спертых потемок низины, опять светила луна, косо и длинно стлала тень от него и от поднятой к его губам бутыли; он пил, переводил дух, хватал горлом серебряный воздух, говорил бутыли у губ: "Ну же, налетай! Ты все форсишь, что ты сильнее. Давай. Докажи". Вновь приникал к студеной влаге, не смевшей обжигать и пахнуть, покуда глотал - чувствуя, как она, плотная, огненно-ледяная течет и снизу обволакивает легкие, работающие трудно, сильно, неустанно, - и вот внезапно дышать стало так же легко, как шагать и телом раздвигать сплошную серебристую стену воздуха. И теперь было хорошо, его шагающая и собачья бегущая тени неслись по косогорам, словно тени облаков; затем тень человека застыла, очертилась длинная, припавшая к бутыли, - он завидел тощую дядину фигуру, взбирающуюся по склону.
- На лесопилке мне сказали, ты ушел, - проговорил старик. - Я знал, где тебя искать. Идем, сынок, домой. Это вот тебе не поможет.
- Уже помогло, - ответил он. - Я уже дома. Я теперь змеей ужаленный, и мне отрава нипочем.
- Тогда зайди хотя бы. Пусть она хоть взглянет на тебя. Ей бы только взглянуть...
Но он шагал уже прочь.
- Подожди! - кричал старик. - Подожди!
- Где тебе со мною в уровень, - сказал он в серебряный воздух, двигаясь сквозь этот раздающийся на обе стороны серебряный и сплошной воздух с той же почти быстротой, с какой двигалась бы лошадь. Где-то позади оставив в ночной беспредельности хрупкий и тщедушный голос, тени человека и пса скользили по вольным просторам, и мощно, неустанно работающей груди дышалось легко и раздольно, потому что теперь все было хорошо.
Затем он обнаружил вдруг, что жидкость перестала питься. Глотаемая, она не пошла вниз, а, плотным комом закупорив горло и рот, без позыва и усилия изверглась обратно всем этим хранящим форму рта комом, блестя под луной, дробясь, уходя в бессчетные шорохи росных трав. Он опять приложился. Опять горло закупорило, из углов губ поползли два ледяных ручейка, опять ком извергся целиком, серебрясь, блестя, раскалываясь вдребезги, а он, отдышавшись, остудив зев прохладой воздуха, держал пред собой бутыль и говорил ей:
- Ничего. Опять повторим. Покоришься, дашься
попить - тогда перестану.
В третий раз наполнил рот и едва успел опустить бутыль, как снова хлынуло, сверкая, и опять он хватал прохладный воздух, пока не отдышался. Старательно заткнул бутыль кочерыжкой и стоял, отдуваясь, моргая, кидая длинную одинокую тень на склон и дальше - на путаность и беспредельность всей охваченной мраком земли.
- Ладно, - промолвил он. - Просто я недопонял. Это знак, что уже помогло до конца. Теперь порядок. Больше мне не надо ни капли.
В окне горела лампа; он прошел выгоном, миновал серебристо и черно зияющий песчаный ров, где мальчишкой играл жестянками из-под табака, ржавыми железками и цепками от упряжки, а случалось, и настоящим колесом, миновал огород, который мотыжил веснами - под теткиным надзором из кухонного окна, пересек голый, без травинки, двор, где барахтался и ползал, когда не умел еще ходить. Вошел в дом, в комнату, вступил в свет и стал у порога, незряче откинув голову и на согнутом пальце неся бутыль.
- Дядя Алек сказал - вы хотели, чтоб я зашел.
- Не просто чтоб зашел, - ответила тетя, - а что бы остался и мы могли тебе помочь.
- Мне хорошо. Мне не надо помощи.
- Надо, - сказала она. Встала со стула, подошла, ухватилась за руку, как вчера у могилы. И, как вчера, рука под пальцами была как из железа. Ох, надо! Когда Алек вернулся и рассказал, как ты среди дня ушел с работы, я поняла почему, поняла куда. Но оно ж тебе помочь не может.
- Уже помогло. Теперь мне хорошо.
- Не лги. Ты всегда говорил мне правду. И сейчас говори.
И он сказал. Голос, собственный его голос, неизумленный, непечальный, спокойно прозвучал из груди, что огромно и тяжко вздымалась и, еще минута, начала бы задыхаться и в этих стенах. Но минуты он здесь не пробудет.
- Нет, - сказал он. - Не помогло мне.
- И не поможет! Ничего не поможет, только он один! Его проси! Ему расскажи! Он хочет услышать и помочь тебе!
- Если он Бог, зачем ему рассказывать. Он и так знает, если он Бог. Ладно. Вот я - стою здесь. Пусть же сойдет и поможет.
- На колени! - воскликнула она. - На колени и проси его!
Но не колен его раздался стук, а шагов. Послышались и ее шаги за спиной в коридоре, и голос ее донесся с крыльца: "Спут! Спут!" - через пестрый от луны двор бросая вдогонку имя, которым звали его в детстве и юности, прежде чем он стал Райдером - балансером на бревнах - для товарищей по работе и для безымянных и безликих негритянок и мулаток, которых походя брал до дня, когда взглянул на Мэнни и сказал себе: "Хватит валять дурака".
В часу первом ночи он подходил к лесопилке. Собака исчезла. Куда и когда, он не помнил. Ему мерещилось, будто он запустил в нее порожней бутылью. Но бутыль и сейчас была в руке, и не порожняя, хотя всякий раз, когда прикладывался, две ледяные струйки лились на рубаху и комбинезон, он так и шел, окутанный яростным холодом влаги, что и после того, как переставал глотать, не обретала уже вкуса, крепости и запаха. "И потом, подумал он вслух, - швыряться в него я не стану. Пинка дать могу, если заработал и не отскочил вовремя. Но швыряться, калечить пса - нет".
По-прежнему с бутылью в руке, он вышел на поляну, постоял среди немо высящихся лунно-белесых штабелей. Прямо под ногами лежала, ровно стлалась тень, как прошлой ночью; покачиваясь, помаргивая, он обозрел штабеля, бревноспуск, груду приготовленных на завтра бревен, котельную - тихую, выбеленную луной. Порядок. Он опять шагает. Впрочем, нет, не шагает, а пьет холодную, быструю, безвкусную жидкость, которую не требуется глотать, и неясно, куда она льется. Но это неважно. А теперь он шагает, и бутыль исчезла из рук, а куда и когда - опять не помнит. Он пересек поляну и прошел под навесом котельной - не остановившись, перешагнув возвращающую во вчера незримую петлю тенет времени, - к дверям кладовой, где в щелях огонек фонаря, взлетают и падают живые тени, где бормоток голосов, глухой щелк и россыпь игральных костей; гремит его кулак о запертую дверь, гремит и голос: "Откройте. Это я. Я змеей ужаленный - насмерть". Отворили, вошел. Кружком на корточках все те же - трое с подачи бревен, трое-четверо пильщиков, ночной сторож-белый, на полу перед сторожем кучка монет и замусленных бумажек, в заднем кармане у сторожа тяжелый пистолет, а тот, кого зовут Райдером, кто Райдер и есть, встал над ними, покачиваясь, помаргивая, в неживую улыбку сведя лицевые мышцы под упорным взглядом белого.
- Потеснись, игроки, потеснись. Я змеей ужаленный, и мне отрава нипочем.
- Ты пьян, - сказал белый. - Убирайся вон. Ну-ка, нигеры, открой кто-нибудь дверь и покажи ему дорогу.
- Порядок, босс. - Голос звучит ровно, моргают красные глаза над застывшей улыбочкой. - Я не пьяный. Это меня доллары качают, к земле гнут вон их
сколько.
Подсел, помаргивая, продолжая улыбаться в лицо сидящему напротив сторожу, положил на пол перед собой остальные шесть долларов от субботней получки и, продолжая улыбаться, смотрел, как кости переходят по кругу из рук в руки, как сторож кроет ставки и кучка грязных, захватанных денег перед ним растет медленно и верно, как сторож мечет, как всегда успешно, беря подряд две удвоенные ставки, а третью, пустяковую, отдав; а вот и до него дошел черед, и кости укромно постукивают, гнездясь у него в кулаке. Он выбросил монету на середину.
- Ставлю доллар! - Метнул и глядел, как сторож подбирает оба кубика и затем шлет ему обратно. - Пускай двойная. Я змеей ужаленный. Мне все нипочем. - Метнул, и в этот раз один из негров возвратил ему кости щелчком. - Пускай двойная. - Метнул, нагнулся вперед одновременно со сторожем и схватил за руку прежде, чем тот дотянулся до костей, и оба застыли на корточках, лицом к лицу, над кубиками и монетами, лицо негра окаменело в мертвой улыбке, левая рука сдавила сторожево запястье, голос ровный, чуть ли не почтительный: - Мне и мошенство нипочем. Но другим ребятам... - Пальцы сторожа судорожно разжались, вторая пара кубиков стукнулась о пол, легла рядом с первой, сторож вырвался, вскочил, завел руку назад - за пистолетом.
