В деревне почти никого не было, только пара ребятишек сидела на кирпичной стене. Они увлеченно повторяли суры Корана, которые накануне выучили в медресе. Я улыбнулась и пошла дальше по пустынным улицам. Иттан Вали ни на что не похожа. Дороги все разбиты; поток воды, пересекающий деревню, мог бы быть приятным, если бы это не была, по сути, сточная канава под открытым небом. Часто от нее исходит сильная вонь, особенно во время сильной жары, но я уже привыкла. Для меня это запах дома. Наша деревня очень бедная, но недавно в медресе сделали ремонт.
— Теперь она как новая, — говорила мне торговка Фарах, которая отводит туда сына Зоеба каждую пятницу после молитвы. — Жаль, что ты не можешь побывать там, Азия… Ты бы увидела, как они все выкрасили в белый цвет и выложили маленькими голубыми плитками. Вышло очень красиво.
Про себя я подумала, что было бы неплохо, если бы в следующий раз, стремясь к обновлению деревни, разобрались бы со сточными водами.
Дорога к полю казалась мне в тот день бесконечной. Вокруг до самого горизонта была только растрескавшаяся пересохшая земля. Подняв глаза, я почти нос к носу столкнулась с женщиной, чье лицо было закрыто истрепанным покрывалом. Она протянула руку за подаянием. Ребенок, сидевший у нее на плечах, был весь в грязи. Похоже, они действительно были нищими. Женщина молча помахала рукой перед моим лицом, а затем стыдливо откинула покрывало. Меня охватил ужас: черты ее лица буквально оплыли, кожа была разъедена, глаза почти ничего не видели… Я поняла: ее лицо было сожжено кислотой.
— Кто это сделал?
— Мой муж. Он обрызгал меня кислотой во сне, просто так, безо всякой причины. Это было уже давно.
Я пожалела ее, но у меня не было с собой даже апельсина. Обернувшись, я указала на деревню в нескольких сотнях метров от нас.
— Зайди завтра, у меня будет кое-что для тебя. Мой дом на углу улицы, с синими железными воротами. Спроси, где живет Азия — тебе покажут.
Она поблагодарила меня, коснувшись лба, и пошла в противоположную сторону.
Наконец я добралась до поля. Около пятнадцати женщин уже собирали ягоды. Согнувшись пополам, сгорбив спину, они наполовину скрывались в траве. На такой жаре день обещал быть изнуряющим. Но мне нужны были эти 250 рупий. Несколько женщин улыбнулись, приветствуя меня. Я узнала свою соседку Мусарат, швею из моей деревни, и сделала ей знак рукой, но она тут же опустила голову в заросли. Мусарат не из крестьян, я редко ее вижу в поле. «Видимо, ее семье сейчас приходится несладко», — подумала я. В конце концов, бедность поджидает каждого. По пути из дома я каждый раз проходила мимо ее ворот. Они всегда были приоткрыты, и видела, как, сидя во дворе, где бродили куры, она весь день строчила на старой швейной машинке. Мне она не казалась злой, но в деревне ее считали старой мегерой, которой вечно надо знать обо всем, что происходит вокруг.
Сурового вида женщина в заштопанной одежде приблизилась ко мне и протянула желтоватую корзину:
— Если ты наполнишь ее, то получишь 250 рупий, — сказала она, не подходя вплотную.
Посмотрев на огромную емкость, я подумала, что ни за что не управлюсь до заката. Моя корзина была намного больше, чем у остальных: так мне давали понять, что я христианка… Это часто бывает. Христианам платят меньше, чем мусульманам. К счастью, Ашик не страдает от подобной несправедливости: в мастерской он получает 6000 рупий в месяц, как и остальные. Его начальник не делает различий между мусульманами и христианами.
Сбор азиатских ягод требует большого внимания. Это изнуряющая работа. Приходится прокладывать себе дорогу среди тернистых зарослей, выискивая крошечные ягодки. Раздвигая колючие, царапающие руки, ветви, я бережно снимала один за другим маленькие красные шарики. Мне казалось, я проделывала это снова и снова уже целую вечность, но корзина наполнилась лишь наполовину. Несмотря на все предосторожности, мои руки были исцарапаны, а кончики пальцев — влажные и алые, будто я окунула их в чан с краской. Солнце пекло нещадно: к полудню температура наверняка поднялась выше 45 °C. Я истекала потом, чувствуя себя совершенно разбитой от этой удушающей жары. Мне вспомнилась река, на берегу которой стоит наша деревня. Как мне хотелось окунуться в нее, чтобы освежиться!
Но искупаться было негде. Тогда я выбралась из колючих кустов и подошла к колодцу в нескольких десятках метров от поля. От старого камня веяло приятной прохладой. Нагнувшись, я заглянула вглубь, чтобы посмотреть, есть ли на дне вода. Это всякий раз напоминает мне об одном несчастном случае. Мне было девять лет, когда встревоженная тетя Нур зашла к нам в дом.
— Ты не видела Шана? — спросила она у мамы.
— Нет. А ты, Азия?
Трехлетний Шан был моим кузеном.
— Нет. А что случилось?
Тетя была вся в слезах.
— Он пропал час назад, и никто не знает, где он. Никто его не видел.
Жители деревни искали до утра, но все был напрасно. А на следующий день одна из местных женщин пошла к колодцу и увидела в нем маленькое тельце Шана. Накануне никто и не подумал туда заглянуть. Теперь, наполняя ведро водой, я всякий раз вспоминаю об этой трагедии. То событие произвело на меня неизгладимое впечатление, и я запретила детям подходить к колодцам — даже старшей дочери, которой было тринадцать.
Остальные сборщицы продолжали работать с не меньшим рвением, чем в начале.
Я вытащила ведро воды и окунула в него старый стакан, стоявший на краю колодца. Холодная вода освежала. Я стала пить большими глотками, и скоро почувствовала себя лучше.
Зачерпнув еще, я услышала вокруг себя шепот. Не придав этому значения, я протянула стакан женщине, работавшей рядом — мне показалось, ей было тяжело.
Улыбнувшись, она собиралась было взять его… как вдруг Мусарат подняла голову от ягод и с ненавистью воскликнула:
— Не пей, это харам[4]!
Я вздрогнула и опрокинула стакан — женщина даже не успела взять его в руки. Мусарат тем временем обратилась ко всем сборщицам, которые прервали свое занятие, едва раздалось слово «харам».
— Слушайте меня все! Эта христианка осквернила колодец, отпив из нашего стакана и окунув его в воду несколько раз. Теперь вода нечистая! Из-за этой женщины мы больше не сможем пить из колодца!
То, что говорила старая ведьма Мусарат, было настолько несправедливо, что я решила все же высказаться в свою защиту и отстоять свою честь.
— Думаю, что Иисус не согласился бы с Мухаммедом в этом вопросе.
Мусарат вспыхнула.
— Как ты смеешь думать за Пророка, ты, грязное животное?
Еще три женщины стали кричать:
— Правильно! Ты всего лишь грязная христианка! Испортила нашу воду, а теперь еще и ставишь себя на место нашего Пророка! А знаешь ли ты, дрянь, что твой Иисус — бастард, у которого не было законного отца? Отец Мухаммеда, Абдулла, его признал. Ты хоть знаешь, кто это — Абдулла? А Иисус такой же нечистый, как и ты.
— Это неправда, — я была непреклонна. — Спросите у муллы в деревне.
Мусарат подошла ко мне с таким видом, будто собиралась ударить, и воскликнула:
— Отречься от своей грязной веры и обратиться в ислам — вот единственное, что ты можешь сделать, чтобы искупить свою вину.
Меня задело за живое. Мы, христиане, с детства приучены молчать и не возражать, ведь мы здесь в меньшинстве. Но я — человек упрямый, и в этот раз не смогла сдержаться, мне захотелось отстоять свою религию. Я не могла позволить, чтобы эти женщины так оскорбляли мою веру.
Набрав в легкие побольше воздуха и преисполнившись храбрости, я заговорила:
— И не подумаю. Я верую в Иисуса Христа, который принес себя в жертву на кресте во имя искупления человеческих грехов. А что сделал ваш пророк ради спасения человечества? Почему это я должна обратиться в другую веру, а не вы?
Тут уже все сборщицы, исходя ненавистью, принялись орать на меня:
— Как ты смеешь так говорить о нашем Пророке? Ты же никто, мерзкое создание, не заслуживающее права жить на этом свете! И твои дети не лучше! Ты дорого заплатишь за свои слова о Пророке Мухаммеде!
Я была ошеломлена таким отвращением и злобой, но все же ответила.
— Я же не сказала ничего плохого, просто задала вопрос…
Одна из них схватила мою корзину и пересыпала все ягоды в свою. Другая толкнула меня, а Мусарат презрительно плюнула мне прямо в лицо. Кто-то выставил передо мной ногу, и я упала. Женщины засмеялись.
— Шлюха! Грязная шлюха! Тебе конец!
Встретившись с их взглядами — полными ненависти, ярости — я нашла в себе силы подняться и со всех ног бросилась к дому. Даже убежав довольно далеко, я все еще слышала, как они поносили меня. Вбежав в синие ворота, я увидела Ашика, смазывавшего дверные петли. Я расплакалась, пытаясь перевести дух. Муж бросил склянку с маслом и подошел ко мне.
— Что случилось, Азия?
