Валентин Пундт, почтенный педагог, приглядывается к женщине за рулем и невольно вспоминает известную игрушку — стеклянный шар, в котором искусственная вьюга заметает крошечный домик и еловую рощицу.
Светофор на Альте-Рабенштрассе мигнул красным светом, Пундт прочел, поначалу тихонько, название улицы, а потом громко спрашивает:
— Это Альте-Рабенштрассе?
И так как Рита Зюссфельд подтверждает его предположение, он, проведя рукой по гладко зачесанным седым волосам, потирает лоб, словно пытаясь воскресить что-то в памяти, заставить свою память что-то восстановить, чего он хоть и не забывал, но все же отложил на неопределенное время.
— Так это, стало быть, Альте-Рабенштрассе?
— Да.
— Мне бы надо как-нибудь заехать сюда, забрать кое-что, вещи, которые ждут уже полтора месяца. Много времени на это не потребуется.
Рита замечает изменившееся выражение его лица, этакую жесткую собранность и внезапную отчужденность, что, должно быть, вызвано чем-то ей неизвестным, а потому спрашивает:
— Сейчас? Хотите, сейчас заедем?
— Если это возможно, — отвечает Валентин Пундт.
Но так как указатель левого поворота регулярно прекращает свою деятельность осенью, самое позднее после первого снега, Рита Зюссфельд опускает стекло, вытягивает левую руку и, легонько пощелкивая пальцами, дает по пять следующему за ней водителю, что она, как только зажжется зеленый свет, повернет налево, на Альте-Рабенштрассе.
Улица короткая, крутая.
— Помедленней, нельзя ли ехать помедленней? Это старый дом, с палисадником… Небольшой, с лоскуток, палисадник… Вот, кажется, здесь. Можно здесь остановиться?
Рита Зюссфельд не обнаруживает ни впереди, ни позади никакого злака, она останавливает машину и предлагает свою помощь, но директор Пундт отрицательно качает головой: все, что там хранится, он и сам донесет, коробка и чемодан, все собрано уже давным-давно, большое спасибо. И он выбирается из тесной, по теплой машины, выдвигает вперед плечо, поворачивается на тридцать градусов и, наклонив голову, выволакивает из машины ногу и плечи, а затем, оттолкнувшись, наконец весь корпус. Пола, правая пола, вся почернела, задубела и даже сморщилась, отчего создается впечатление, что пальто с одного бока короче — позже, в отеле, Валентин Пундт разглядит ее внимательнее. А сейчас этот крупный человек с непокрытой головой пересекает крошечный палисадник, нажимает кнопку звонка, толкает дверь и входит в дом, ни разу и с обернувшись.
Рита Зюссфельд, редактор и составитель хрестоматий, немало удивлена, как быстро возвращается Пундт, во всяком случае, он, как и говорил, возвращается с небольшим чемоданом и перевязанной коробкой — видимо, обменялся с хозяевами двумя — тремя словами, а то и вовсе не поговорил, — лицо его все еще выражает жесткую собранность и решительную готовность отпора, а свое особое отношение к ноше он доказывает тем, что несет ее к машине с необычайной бережностью и размещает на заднем сиденье.
— Надеюсь, это не новые тексты? — спрашивает Рита Зюссфельд.
На что Пундт, глядя прямо перед собой, глухо отвечает:
— Наследие. Наследие, оставшееся мне от сына.
Они разворачиваются, вновь едут в сторону Альстера, и тут Рита Зюссфельд спрашивает:
— Разве, когда говорят о наследии, не имеют в виду чью-либо смерть?
— Да, — отвечает Валентин Пундт, — имеют.
Тогда Рита Зюссфельд спрашивает, так ли это и в данном случае?
— Так, — отвечает Пундт.
И она задает следующий вопрос:
— Несчастный случай?
— Самоубийство, — отвечает Пундт, — в том доме, среди дружелюбных людей, после беспечных и ничем неомраченных студенческих лет.
Она снова задает вопрос — и вопросы ее все последовательней вытекают один из другого.
— Это несчастье случилось до экзаменов?
— Нет, — отвечает Пундт, — час, когда он покончил с собой, установлен точно. Все случилось через два дня после того, как он не только легко, но с блеском сдал экзамены.
Тогда Рита Зюссфельд осторожно спрашивает:
— Что заставило его сделать это?
— Причина мне пока неизвестна, — отвечает Пундт.
Рига тихо задает еще один вопрос:
— А что изучал ваш сын?
— Мой сын изучал историю и педагогику, — отвечает Пундт.
Легко допустить, что Рита Зюссфельд с охотой задавала и задавала бы вопросы, все более уточняя печальное событие, и, возможно, до тех пор спрашивала бы, пока пусть и не вся картина, но многое бы прояснилось… однако они уже подъезжают к отелю, им здесь нужно развернуться, хотя прочерченная посреди улицы белая линия категорически воспрещает этот маневр, им нужно точно нацелиться, чтобы проскочить между ветхими стойками узких ворот — железные решетчатые створки распахнуты, — и подняться по крутой, извилистой гудронированной дорожке, что ведет к отелю — пансиону Клевер, владелица Ида Клевер, и заканчивается перед крытым входом. Отель, запертый в клетку строительных лесов — трудно определить, закончены уже ремонтные работы или только начинаются, — в ответ на первый же взгляд, словно бы признается, что в юности, во всяком случае до первой мировой войны, был не чем иным, как частной виллой, истинно гамбургской виллой, что означает: тесной, унылой и солидной. Расположена она в уединенном месте, на холме, однако со стороны, имеющей явные преимущества, этакий ящик кремового цвета, с узкими окнами и башенками на крыше, в которых пробиты бойницы. Да, расположена вилла так, что река Альстер, особенно летом, кажется отсюда бухтой или заливом, искрящимся огнями, заливом, на который смотрят из окна не столько мечтательным, сколько спокойным хозяйским взором, словно вот-вот появятся прыткие галиоты, чтобы погрузить запасы перца, кофе и прибыльного сандалового дерева. Здесь воспоминания свили себе уютное и покойное гнездо.
Но всем им уже пора прибыть. Пора войти в дом, избранный Ритой Зюссфельд местом совещания — он расположен хотя и в центре города, но в тихом квартале, говорилось в ее письме, — а главное, им пора внести свой багаж в сумрачный, отделанный ореховыми панелями холл.
В холле уже стоит Янпетер Хеллер. Это третий специалист, он стоит в ожидании у камина, которым никогда не пользуются. Так как Хеллер приехал на день раньше срока, то с Ритой Зюссфельд он уже виделся и теперь, оттолкнувшись спиной от мраморной доски, идет — лицо его скривилось, оно изображает сочувствие, — навстречу Валентину Пундту, их руки соединяются, но не сжимаются в общепринятом радостном рукопожатии, а ведут себя спокойно, едва ли не благоговейно, так, словно Пундт и Хеллер желают выразить друг другу соболезнование.
Каковы намерения Янпетера Хеллера? На что он надеется? Молодой специалист, в застиранном, но все еще ярком бордовом свитере, с бородой на скошенном кзади подбородке, которую причесывает под острым углом впереди, надеется ни мало ни много — и об этом он сообщает сразу же, здороваясь, — что на нынешнем совещании они быстро придут к соглашению, да, ему хотелось бы поставить «рекорд взаимопонимания», но вовсе не потому, что именно третий раздел хрестоматии это допускает или для этого благоприятен, скорее уж этот город, скорее уж Гамбург с его бесчисленными соблазнами настоятельно требует от них хорошего темпа в работе.
— Мы очень и очень пожалеем, — говорит он, — если не выкроим время и не побываем на дискуссии «Что происходит за кулисами наших театров?». Мы многое потеряем, — продолжает он, — если не посетим выставку «Современная фотография». И не побываем на вечере «Бит поэзия в зале ожидания». Не увидим демонстрацию образцов надувной мебели. И не послушаем концерт с участием ансамбля «Манкиз».
И вообще не воспользуются всем, что он выудил для себя из календаря — памятки «Где, что, когда в нашем городе?», всем, чего тщетно было бы ждать у себя дома, в Дипхольце. Он надеется, что его поняли. И Янпетер Хеллер оглядывает своих коллег.
— Что ж такого, «Примеры из жизни — жизнь как пример»? Да у кого из нас нет их, этих примеров, в избытке на памяти, кому с младых ногтей не прописывали их в обязательном порядке, да каждый из нас более или менее часто сталкивается с ними, нам нужно только извлечь их, так сказать, из золоченых рам.
Согласия он не услышал, лишь уловил рассеянные кивки, его коллеги все еще изучают необычный холл, не хотят или не могут еще принять окончательного решения. А когда Валентин Пундт наконец что-то говорит, то, оказывается, он всего — навсего констатирует:
— Вы потеряли одну серьгу.
Рита Зюссфельд знает об этом, она пренебрежительно отмахивается, ее покорность судьбе о многом говорит: ей, надо полагать, в жизни не удастся надеть сразу две серьги, одна всегда играет с ней в прятки; да, она знает об этом.
Янпетеру Хеллеру уже сейчас понятно, как нелегко будет ему поторопить их с началом совещания, или, что для него крайне важно, определенно договориться об ускоренном обсуждении третьего раздела, а потому он в поисках выхода выражает надежду:
