Эдварду Гарнету Пент-фарм, 12 ноября 1900 г.
Дражайший Э., Ты великолепен и великодушен. Да! Ты затронул больное место. Деление книги на две мало связанные между собой части, а именно на это направлено острие твоей критики, еще раз доказало мне, как поразительно глубоко ты способен проникать в самую суть вещей. Сделанный тобою разбор ярко и точно выражает словами невысказанные мысли каждого читателя, равно как и мои собственные. Да, действительно, таков эффект, производимый этой книгой, - эффект, который ты сумел описать, тогда как другие способны только почувствовать его. Согласен, меня ожидала великая победа, а преуспел я лишь в том, что выдал себя с головой. Мало кому дано было это увидеть, однако ты заметил, как роман снова превращается в ком глины - глины, которую я извлек со дна ямы, одержимый идеей вдохнуть в это месиво великую жизнь. Я позволил своему замыслу провалиться с треском и ничего более. Главный недостаток книги (причина и следствие) - отсутствие силы. Я не имею в виду "силу", о которой обычно говорят критики, а подразумеваю свет воображения. Мне хотелось, чтобы простые события вспыхнули ярким, ослепительным пламенем. Что у меня вышло, тебе, увы, известно. Все, хватит! Мне не хватило мощи, чтобы вдохнуть в мою глину истинную жизнь - жизнь раскрывающуюся . Я был дьявольски амбициозен, однако дьявольского во мне, к несчастью, маловато. "Изгнанник" - это куча песка, "Негр" - брызги из лужи, "Джим" - ком глины. Смею предположить, что мой следующий подарок нетерпеливому человечеству обратится в камень, прежде чем я захлебнусь в грязи, которой не смогу придать сходства с жизнью, как бы ни лез вон из кожи. Бедное человечество! Поплачем о нем... Однако посмотри, как все более и более надрывно звучат мои слова! Этот пафос по сути есть своего рода победа, недосягаемая для уколов критики. Подобно философу, кукарекающему во Вселенной, я почувствую, если меня окончательно раздавят. А сейчас я чувствую себя избитым, чрезвычайно уязвленным, чрезвычайно униженным, но и только. Таково воздействие на меня этой книги... Воздействие, сокрытое от чужих глаз. Унижение. Но не угасание. Пока еще нет. Вы все так великодушно поддерживаете меня, что я просто обязан жить. Ведь рядом всегда находишься Ты, не унывающий никогда. Я получил удивительное письмо от Лукаса. Потрясающе! Этим утром пришло письмо от Генри Джеймса. Ты втирал в мои раны живительный бальзам, покуда они не зажили. И поэтому я все еще жив. Придет время, когда у тебя более не будет сил подслащивать правду и лукавить ради моего спокойствия. Тут-то мне и настанет конец. Главное, не падай духом! Держись! Горячо молю тебя - держись как можно дольше! Посылаю тебе письмо Генри Джеймса. Это глоток из Источника Вечной Молодости. Ну не правда ли, это писал юноша? Какое воодушевление! Удивительная личность! И его послание - частица дивного труда! Я уверен, что письмо носит очень доверительный характер. Только тебе я отваживаюсь показать эти строки - сохрани его тайну ради нас обоих. Пожалуй, вот и все. Прочел "Петербургские рассказы". Ого! Это нечто! Об этой книге многое можно сказать, но скажу только одно: она написана! Она есть! Настоящая вещь, неопровержимая, основательная и живая. Не на песке построенная. Надеюсь, что автор не откажет мне в любезности принять самые дружеские поздравления! P. S. Умоляю, отошли мне обратно автограф Джеймса заказной почтой. Большой привет всем вам троим. Мы просто должны увидеться в ближайшее время.
Уильяму Блэквуду Пент-фарм, Станфорд-под-Хисом, графство Кент, 31 мая 1902 г.
Уважаемый мистер Блэквуд, Сразу же по возвращении сажусь за письмо. Хочу поблагодарить Вас за то, что Вы столь любезно и терпеливо согласились меня выслушать. В положении, оказавшемся для меня столь болезненным ("просителем" всегда быть неприятно), Ваше дружеское отношение приобретает еще большую ценность, и я пишу прежде всего, чтобы поблагодарить Вас. Но есть и другие причины. Признаюсь, что после того как мы расстались, я некоторое время раздумывал над своей "никчемностью"; но спешу Вас успокоить, я никогда не питал иллюзий по поводу своей значительности. Поверьте, работа никогда не вызывает у меня чувства самодовольного восторга. По моему убеждению, для человека, который собирается чего-нибудь достичь, это было бы ничем не лучше состояния опьянения. Не отрицаю, что, борясь с неуверенностью в завтрашнем дне, страдая от неопределенности будущего, я временами находил в написанном утешение, поддержку и бодрость духа. Это отнюдь не дурман - это милость Божья, которая не обходит стороною даже неудачливого романиста. Что касается остального, то в своих мучительных трудах я стремлюсь, сохраняя ясность духа, приблизиться к глубокому пониманию некоего идеала. Уверенность в разумности этих усилий и ясность идеала помогли мне избавиться от того неприятного осадка, который, несмотря на Ваше благожелательное отношение, остался у меня после нашей беседы. Я вовсе не думаю, что Вы желали разгромить меня. Ничего подобного. Однако, надеюсь, Вам известно, какое значение я придаю Вашим словам, а ведь я уже не мальчик и у меня нет юношеского пыла, который помогает продержаться в черные дни уныния. У меня есть лишь вера в свою правоту слабый аргумент в споре с обществом. Я отвергаю мысль о своей никчемности, уважаемый мистер Блэквуд, и главным образом вот почему. Данному мне свыше таланту (который признан столь разными людьми как У. Э. Хенли и Бернард Шоу, Г. Дж. Уэллс и профессор Гельсингфорсского университета Ирге Хирн, художник Морис Грейфенхаген и шкипер, написавший мне письмо о "Тайфуне" во время рейса в Персидском заливе; редактор журнала "Пэлл-Мэлл мэгэзин" и очаровательная пожилая леди из Уинчестера) могли вредить врожденные недостатки моего характера. Но сейчас характер мой сформирован, закален опытом. Я видел жизнь в самых худших ее проявлениях и уверен в себе, несмотря на разрушительное действие вечного безденежья. Я хорошо знаю, что делаю. Брошенное вскользь в последнем письме замечание мистера Джорджа Блэквуда о том, что рассказ начинается не так, как следует, отчасти, быть может, и верное, не идет к делу, если посмотреть на этот рассказ шире. Сочиняя, я прилагал все свое умение (что есть моя первейшая обязанность), и, если учесть концовку рассказа, все предыдущие подробности оказываются уместными, а вся история обретает свое значение и ценность. Таков мой стиль, в основе которого лежат твердые представления. И я никогда не изменял ему. Призываю Вас засвидетельствовать это и спешу привести в качестве примера "Караин" и "Лорда Джима" (где этот стиль упрочился), а также последние страницы "Сердца тьмы", где разговор между мужчиной и девушкой занимает 30 000 слов повествования, убедительно передает целый отрезок жизни и превращает простую историю о человеке, который сошел с ума в Центральной Африке, в нечто значительно большее. "Юность" (которая, к счастью, Вам так нравится) существует только благодаря моей верности этой идее и стилю. Один из благожелательных критиков, говоря о "Юности", с некоторым удивлением заметил среди прочего: "В конце концов, это уже не повесть для мальчишек..." Вот именно. Из юношеской повести благодаря идее, разработанной в полном соответствии с моим стилем, я и создал "Юность". Хотя это может повредить делу, должен признаться, что никогда не изменю своему стилю. Готов объяснить, почему я считаю, что он верен. Все свои усилия я направлю на то, чтобы лучше прочувствовать его, раскрыть его немалые возможности, достичь более высокого мастерства - иными словами, овладеть ремеслом. Вас, наверное, удивляет, почему я обо всем этом пишу Вам. Во-первых, потому что уверен в Вашем сочувствии. Надеюсь, что это письмо займет достойное место в той биографии, которую кое-кто из моих юных сторонников обещал представить моим почитателям. Людям не мешает знать, что в XX столетии, в эпоху Безантов, писательских клубов и литературных агентов, существовал издатель, к которому не самый презренный из авторов мог обратиться безбоязненно. Во-вторых, я хочу утвердиться в своем намерении не писать в стол. Это не просто прихоть. В писательском, как и в любом другом ремесле, очень многое делается сознательно, с оглядкой на результат. Поэтому имею смелость утверждать, что моя судьба не есть цепь бесконечных и непоправимых ошибок. Я знаю, что можно было бы и не говорить Вам этого, однако хочу сказать ясно, что меня ни в коем случае не следует считать талантливым бездельником, который собирается жить за счет доверчивых издателей. Прошу простить мою вольность, но на фоне безмерно разросшегося Шерлока Холмса моя самоуверенность вполне простительна. Я медлителен, когда дело касается сюжета. Что тут такого? А у Теккерея не бог весть какое действие разве не тонет в море болтовни? И ему ничего от этого не делается. А сам сэр Вальтер разве не писал выразительные историйки, так мною любимые? Разве Дж. Элиот, столь же непостоянная, как вкусы публики (ни на чем не способной сосредоточить свое внимание даже на пять минут), не пишет в ущерб искренности, правдивости и даже верности сути искусства? Однако это всё великие. Я не сравниваю себя с ними. Я современный писатель и скорее сравнил бы себя с композитором Вагнером и скульптором Роденом, которые в свое время вынуждены были голодать, и с художником Уистлером, о котором с пеной у рта, задыхаясь от презрения и негодования, кричал критик Рёскин. Их признали. Они должны были страдать, потому что были "новыми". Я тоже надеюсь найти свое место среди лучших, пусть в задних рядах. Но все-таки свое. Мои произведения не провалятся хотя бы потому, что в их основе лежит некий определенный замысел, это во-первых, и, во-вторых, потому, что в них нет бесконечного анализа фальшивых переживаний, а сущность самих произведений заключена в действии (как бы странно подобное утверждение ни звучало в наши дни), именно в действии и ни в чем ином. В действии увиденном, прочувствованном и переданном с абсолютной достоверностью моего восприятия (которое есть основа литературного творчества), в действии людей из крови и плоти, живущих в реальном мире. Таково мое кредо. Время покажет. Это, заметите Вы, во мне говорит чрезмерная гордыня. Ну нет. Я знаю только то, что ничего не знаю. Мне хочется думать, что иные из моих легковесных критиков держатся такого же мнения о себе. Руководствуясь подобным знанием, можно, по крайней мере, научиться смотреть на мир более внимательно. Однако довольно об этом. Искренне преданный Вам Джозеф Конрад
