Она сидит и вертит в руках одну из моих ручек. Тонкую перьевую ручку. Старая и неказистая, ручка эта для меня, можно сказать, священна. Я никогда и никому ее не отдам, разве что завещаю. Так ее, девочка, давай ломай. Утром я разожгу ею печь. А не то посажу обломок в цветочный горшок. Если он выбросит листья и зацветет*, значит, в том, что понаписано в моих общих тетрадях, есть толика истины.
* Намек на расцветший жезл Ааронов (Числа, 17, 8).
- Ты пойдешь в воскресенье на танцы? - спрашивает она.
- А что, будут танцы?
- В воскресенье на Мысу устраивают весенний бал. Йоханнес, ты однажды пообещал, что будешь танцевать со мной всю ночь напролет.
- Слишком поздно, Аннемари, слишком поздно. Вон у меня уже и плешь на макушке.
- Нет, кроме шуток, тебе обязательно надо пойти. И тогда...
- Тогда что?
- Ну-у... ты бы познакомился с Харри. Он тебе понравится, я уверена. Он ведь скоро уезжает.
- Так вот как его зовут, этого инженера. А я-то называл его Александром.
- Почему Александром?
- А кто его знает. Но погоди, моя девочка, у тебя же есть с кем танцевать!
- Йоханнес, я уверена, Харри тебе понравится.
- Я нисколько в этом не сомневаюсь, но послушай, не упляшешь ли ты часом через леса и моря?
- Что ты этим хочешь сказать? - вскинулась она, сверкая на меня глазами. Нет, Аннемари никак не назовешь бесцветной. - Ты хочешь сказать, что я уеду отсюда вместе с инженером? С Харри? Ты это хочешь сказать?
- У меня далеко не такая буйная фантазия, моя девочка. Но если ты допляшешь до материка, передай от меня привет Олуфу.
Она швырнула ручку на стол.
- Странные ты говоришь вещи! - вырвалось у нее.
- Что ж тут странного? При всяком удобном случае я передаю привет Олуфу. Я же его друг. Может быть, единственный. Не считая тебя, разумеется.
Молчание.
Что там такое? Да это ожившая муха докучает Пигро. А он спросонок пытается ее поймать.
- Слышишь - муха, - говорит Аннемари.
- Не слышу.
- Йоханнес, когда-то у тебя была девушка, которую ты так и не смог позабыть.
- Неужели я так говорил? Кто бы это мог быть? Наверное, Осе?
- Это имя ты ни разу не упоминал.
- Извини, Аннемари, я перепутал. Видно, принял одну за другую. Это же было несколько дней назад. Целую жизнь назад.
- Я про ту, из-за которой ты очутился у нас на Песчаном острове.
- Так ведь очутился-то я здесь из-за тебя, Аннемари.
- Вечно ты шутишь. Ты же меня не знал. И мне было только шестнадцать.
- Девочка моя, слухами о Розе Песчаного острова земля полнится, я приехал, увидел тебя - и погиб. Как это ни прискорбно.
- Почему - прискорбно?
- Учителю не положено увлекаться отроковицами. Нет, ему суждено злосчастье, а счастья ввек не видать. Ну а год спустя ты явилась и представила мне Олуфа.
- Почему же ты со мной не убежал? Ты что, никогда-никогда об этом не думал?
- Только об этом и думал. Давай сбежим сейчас?
- Прямо сейчас? - сказала она. - Ты не можешь без шуток. Тебе непременно надо все вышучивать.
- Разве? Я вроде бы никогда не шучу. Ну а почему ты заговорила о той девушке? Ее звали Бирте, я вспомнил.
- Ты в этом уверен? В последний раз ты называл ее Бетти. Йоханнес, похоже, ты все это выдумал.
- То-то и оно, мой друг, когда выдумываешь, невозможно припомнить все, о чем рассказывал в последний раз. Вот чем плохи вымышленные истории.
- Но в эту историю я все-таки верю, - заявила она, процарапывая моей ручкой борозду на клеенке. - Ты говорил, что получил от нее в подарок цепочку.
- В подарок? Я что, прямо так и сказал? Если уж придерживаться истины, то я попросту стянул ее.
- Дай мне поносить! - выпалила она, вскинув на меня глаза. Взгляд ее разил наповал.
- Поносить?
- Я хочу надеть ее в воскресенье на танцы! - Она была чертовски хороша. Ослепительна!
- Что ж, это неплохая мысль.
Муха зажужжала опять. Надо бы ее прихлопнуть. Не то наплодит миллион себе подобных. Иным летом мух на Песчаном острове видимо-невидимо.
- Так ты дашь мне ее?
Ну что ты тут поделаешь! Хочешь не хочешь, а придется эту цепочку искать.
- Она должна быть вот в этом ящике. Только я что-то ее не вижу.
- А ты хорошо посмотрел?
- Тут ее нет, моя девочка. Но я поищу в другом месте.
- Нет, не надо, не ищи больше.
- Уж не собирается ли дождь? - сказал я. - Вон и ветер поднялся.
- Теперь уж недолго! - отозвалась она, глядя прямо перед собой. Глаза у нее блестели.
Я взялся рукой за книжную полку:
- Хочешь, я тебе почитаю?
- Нет, спасибо.
- Да, ветер посвежел, - заметил я короткое время спустя.
- Или ты мне солгал, или не хочешь дать мне эту цепочку!
- Считай, что солгал.
- Мне пора, - сказала она.
- Ты и вправду засиделась, а вдруг у тебя дома гости?
Она покачала головой, вид у нее был задумчивый.
- Ветер крепчает, - сказал я. - Лед тронется, и Олуф вернется домой.
- Замолчи! - крикнула она.
На этот раз она швырнула ручку на пол, и та вонзилась в половицу под носом у Пигро. Положив морду на край ящика, пес скосил глаз на подрагивающее копьецо.
Я кивнул ей и улыбнулся. В гневе она похорошела еще больше. Дикая роза. Распустившийся бутон.
- Замолчи же! - повторила она. Только очень тихо. - Извини, пробормотала она наконец. И выскочила из комнаты, не закрыв за собою дверь. Чуть погодя я вышел на крыльцо и посмотрел ей вслед. Было не так ветрено, как я ожидал. Снег весь сошел. Вечер стоял кромешный.
Я посидел немного в потемках, разглядывая черную шеренгу елей. Не подействовало. Тогда я зажег свет и хлестанул коньяку. В бутылке оставалось всего ничего, рюмки на три-четыре. Мой последний коньяк! А впереди, я уже чувствовал, маячит бессонница, надвигается беспокойная полоса. Да, Пигро, весна сулит одни неприятности.
2
Четырнадцатое марта. Суббота.
Половина седьмого утра. Рассвело. Я сижу в классной комнате, где с час назад затопил. Торф сладковато чадит, тепло подбирается уже к моему столу. Классная комната невелика, пять на семь с лишним метров, в ней уютно. Я зажег лампу, хотя в окна, которые смотрят на юг - их два, - уже пробивается свет, синеватый свет. В окно, выходящее на запад, я вижу, как в облаках над горою Нербьерг угасает луна.
И все-таки в классе пока еще темновато. Несколько лет назад я уговорил Расмуса Санбьерга покрасить высокие стенные панели и расписать их по старинке цветочным орнаментом. Расмусовы годы были преклонные, и он умер от ублаготворения этой работой.
По утрам я люблю сидеть один в классной комнате. Здесь словно бы становишься немножко иным.
Как же я назвал тебя вчера вечером? Ах да, Нафанаилом. Мне нужен был слушатель. Вот я и призвал тебя невесть откуда. Сейчас мне это кажется даже странным. Наверное, по утрам я совсем не тот, каким бываю ночной порой. Почем мне знать? Быть может, я делаюсь другим и сидя в окружении книг и инструментов в своей собственной комнате, из которой виден лишь запущенный сад да темные, чудесные ели. Я хочу сказать, когда я в классе, наверное, я становлюсь немножко иным. Но почем мне знать? Я смущен тем, что наговорил тебе этой ночью. Не иначе я на миг вообразил, будто ты - мой сын. Очередное дурачество! Будь у меня сын, я бы рассказывал ему о происхождении народов, о растениях, о перелетных птицах, о всем преходящем на этой земле, но только не о себе.
Ну вот, а сейчас я сижу и поджидаю детей. Не пройдет и двух часов, и они явятся. И тогда здесь запахнет мокрыми варежками, ваксой, копченой колбасой. Попробуй себе их представить, Нафанаил. Тринадцать - в старшем классе, эти придут сегодня. Шестнадцать - в младшем, они занимались вчера. Тринадцать маленьких мужчин и маленьких женщин. Тринадцать необыкновенных существ. А я - четырнадцатый. Согласись, Нафанаил, что мы необыкновенные. Не только потому, что обладаем духовным началом. Но вообще - как существа, обитающие на земле. Неужели, Нафанаил, тебя никогда не изумляли, не поражали до глубины души эти причудливые раковины из хряща, которые имеются у человека по бокам головы и именуются ушами? Ну а взгляни на свою руку. Пошевели пальцами. Всмотрись хорошенько: она - необыкновенная.
Я не претендую на глубокомыслие, Нафанаил, и не собираюсь философствовать. Но странник на земле* должен уметь удивляться. Что я скажу, гуляючи средь луговых цветов?.. Что я скажу? Слова мои не выскажут всего**. Да, в те мгновенья, когда мы дивимся всему сущему, не устремляемся ли мы, смертные, в иные пределы?
* "Странник я на земле; не скрывай от меня заповедей Твоих" (Псалтирь, 118, 19).
** Из псалма "Восславь, все сущее, Творца" датского поэта X. А. Брорсона (1694-1764).
Ну же, Нафанаил, не стоит слишком над этим задумываться.
Просто я люблю сидеть по утрам, пока еще не пришли дети, и размышлять о чем-нибудь удивительном. Пожалуй, это своего рода прием. Я называю это для себя - "урок удивления". Он приносит мне немалую пользу. Когда ты ничем не связан, в голову быстрее приходят дельные мыслишки, маленькие находки, которые так пригождаются учителю.
