Чем дальше уходили ребята, тем больше редела толпа по бокам колонны. Когда вышли на Якутский тракт, парней сопровождали уже только самые близкие и самые верные.
Надя, как могла, поспешала, держась за руку Майи. Вся в своей любви и в своей беде, она в последние дни мало что замечала вокруг и только сейчас подумала: а ведь у Майи в душе та же чернота — среди колыхающихся голов на дороге уходил и Сеня, её жених.
Чтобы не отстать от колонны, подругам приходилось двигаться перебежками. Они спотыкались о корни на лесистой обочине, оступались в ямы, но ничто не могло заставить их остановиться — ведь они могли ещё видеть наяву то, что завтра останется только во снах. Так и запомнилось: острые плечи Сергея, ярко-синяя кепка, сбитая на затылок, горбатый мешок за плечами. Время от времени он оборачивался, махал рукой, она тоже махала ему, перебегая по кочкам.
Так все и снилось потом — корни поперёк пути, алая вечерняя пыль, застилающая колонну, и его запрокинутое, необычайно светлое в низком солнце лицо.
Надежда Алгысовна рывком отбросила одеяло, встала с постели, зажгла свет, прошла в детскую. Потом зажгла свет и на кухне, и в коридоре. Она не могла больше лежать в темноте.
Что же он не идёт так долго! Муж должен был прийти и отвлечь её от прошлого. Нужно быть бессердечным человеком, чтобы бражничать всю ночь, когда твою жену обуревают такие муки! Бражничает сейчас в доме, куда ей навсегда закрыт вход. Едва ли баба Дарья действительно приглашала её — это сам Тимир уж так преподнёс. Никогда и ни за что она не появится в той избе…
Дочка заговорила во сне. По её лицу прошла тень — что-то и её уже тревожило в этой жизни. Впрочем, что значит — «уже»? Лирочке сегодня лишь немногим меньше, чем маме в те годы.
Стояла, обняв берёзу, а колонна всё уходила и уходила… И у той давнишней Нади — дочка теперь, почти взрослая девушка. Говорят, похожа на неё, молодую. Дочь и сын у неё — у этой другой Нади, у Надежды Алгысовны Пестряковой. И с той далёкой Наденькой возле берёзы эта нынешняя женщина не имеет почти ничего общего. А раз так, то и нечего терзаться пустыми воспоминаниями.
Не дождавшись мужа, Надежда Алгысовна уснула, сказав себе: всё прошло.
Живи спокойно.
Всё прошло.
Осенью ночи над Арылахом черны. Утихает за ближней сопкой тракт, шофёры в такую пору норовят свернуть к какой-нибудь придорожной избе. Ровно в полночь, чихнув в последний раз, замолкает движок колхозной электростанции. Меркнут окна. Даже собаки перестают лаять. Смутно прочерчивается во тьме то стрёха избы, то зубья забора. Лишь тот, кто знает здесь всё до последнего камешка, поймёт в ночи, что это за изба и где стоит тот забор. Когда знаешь и любишь, видишь даже во тьме.
Журчит чёрная вода под мостком. Нависли козырьки над окнами, как брови. Груда бочек странным пятном белеет возле сельмага. Если перейти за мосток, тропа поведёт круто вверх, доведёт до скотного двора. Якутские мохноногие лошадки вольно бродят здесь, они не боятся ночи. Мерцает «летучая мышь» над головой дежурного скотника. Скотник, конечно, спит без задних ног, хотя утром будет клясться, что не сомкнул глаз.
А на другом краю деревни, тоже на взгорке, стоит школа. Когда восток посветлеет и прорежется алая полоска зари — её прежде всего схватят школьные окна. В школе сегодня большое утро. Первое сентября.
Предутренний ветерок прошёлся по листве и затих. Первый петух загорланил — вон как его дерёт спросонья! Эй, школьники, не проспите своё первое сентября!
И вы, учителя, помните: первое сентября!
II. Первый день календаря
Первое сентября для всех одно — вставай, иди учись. Или вставай, иди учить. И всё-таки у каждого оно одно.
Русский бы сказал: хорошо спится тому, у кого совесть чиста. Якут скажет, имея в виду то же самое: у этого малого воротник из лисицы. У Фёдора Баглаевича Кубарова было то и другое — и чистая совесть, и шуба с лисьим воротником. Придёт зима — сами увидите. Вот почему Кубаров продолжал спать, хотя уже прозвенел будильник и солнце светило в окна.
Звяк и бряк из кухни нарушил добрый сон Фёдора Баглаевича. «Надо бы встать, — подумалось Фёдору Баглаевичу. — Сплю, будто на пенсии, будто не первое сентября сегодня. Но, с другой стороны, какие такие у меня заботы? Слава богу, всё у меня джэ бэрт…»
Тут солнечный луч коснулся скулы директора школы, не раскрывая глаз, директор уткнулся лицом в подушку, отчего дышать ему стало трудней, и мысли, соответственно, приняли минорный тон. Всё-таки не совсем это правильно, думалось директору, безмятежно спать, когда уже поднялось солнце. Есть в этом какая-то недоработка. Стареешь, Фёдор Баглаевич. Ребята, которых ты обучал, мужами стали. У Серёжи Аласова вчера гостил — посмотреть только на этого Серёжу, мужчина! Потчевал он нас славно. Я, кажется, даже перебрал маленько. На радостях, понятное дело. Молодец, Серёжа Аласов, что и говорить! Слух был, его даже в Министерство просвещения сманивали, в Якутск, а он — не-ет, в родимые края, и точка! Не я ли его таким вырастил? И умён, и прост, и уважителен, как подобает настоящему якутскому мужчине. О военных наградах разговор зашёл, другой тут такое северное сияние разрисовал бы, а он и не подумал хвост распушить… Да, Фёдор Баглаевич, твоей школе определённо повезло, экий сокол в родное гнездо вернулся! Вернулся, чтобы нашу старость крепким молодым плечом подпереть.
Даже в полусне Фёдор Баглаевич не мог удержаться, чтобы не потешить себя высоким слогом и сладостными для его сердца мыслями о старости, увы, неизбежной, но такой почётной.
Директор Арылахской средней школы Кубаров Фёдор Баглаевич был из тех людей, возраст которых не сразу определишь: вроде бы далеко не молод, но и не стар. Если обозреть Фёдора Баглаевича со спины, обратишь внимание на шаркающую походку, на его побелевшие по рантам вечные сапоги (если дело летом) или на меховые кюрюмэ (если зимой) — косматые, по-дедовски подвязанные к поясу кожаными ремешками. Старик стариком!
Но стоит заглянуть в его живые медвежьи глазки, на щёки, выступающие на плоском лице, словно крепкие маленькие яблоки, обратить внимание, что волосы на его стриженой, как у школьника, лобастой голове почти лишены седины, и скажешь по-другому: совсем ещё молодец! А между тем Фёдору Баглаевичу далеко за шестьдесят.
Где-нибудь на людях, особенно в молодёжной компании, Фёдор Баглаевич, загнав в свою знатную трубку из берёзового корневища добрых полпачки табака зараз и пыхнув едучим облаком, охотно пускается в рассуждения о прошлых днях, когда в Якутии водились борцы, которые сворачивали шею трёхгодовалому быку, бегуны, обгонявшие летящую утку, удивительные по своей дерзости таёжные разбойники. У Кубарова выходило, что он и сам в некоем роде был причастен и к борцам неимоверной силы, и к бегунам быстрее утки, и даже к разбойникам…
Словом, был Фёдор Баглаевич В Арылахе весьма видной фигурой. Он и родился здесь, и жизнь здесь прожил — лишь на три года отлучался из Арылаха, чтобы пройти курс наук в Якутском педучилище. Давно это было. Проводив в первый год войны прежнего директора на фронт, Кубаров с той поры так и оставался на директорской должности. Он был бы удивлён и даже, пожалуй, возмутился бы, если на каком-нибудь учительском совещании докладчик не призвал бы равняться на Арылахскую школу. Но такого ни с одним докладчиком, слава богу, ещё не случалось…
— Фёдор Баглаевич! Феденька, дорогой, да не помер ли ты случаем?
Кто-то стаскивал с Кубарова одеяло. Отбиваясь, он резко повернулся в постели и сел, зажав одеяло в кулаке. Ну конечно же Левин! Кто бы другой посмел таким образом обращаться с директором!
— Или новый учебный год нам без руководства начинать?
— Всеволод Николаевич…
— Э, нет! Давай-давай, Фёдор Баглаевич, поднимайся. На зарядку становись…
— Ах, стар я уже для зарядки, — жалобно сказал Кубаров, всё ещё не сдавая своей позиции и оставаясь в постели.
— Стар? — Левин наклонился к нему и шёпотом, будто сообщая великую тайну, проговорил: — Когда человек стареет, он совсем мало спит, ему каждый час всё дороже. Бывает, и совсем сна лишается. А ты у нас молод, Феденька. Спи! Прости, что потревожил…
Вот такой он, Левин. Можно сказать, второй директор в Арылахской школе. А бывает, что за советом иной к Левину прежде пойдёт, чем к Кубарову.
От недавнего удовлетворения, с каким Фёдор Баглаевич проснулся, не осталось и следа. Директор с укоризной оглядел свои голые ноги и стал натягивать штаны.
Задумав рассказ про то, как встречают первое сентября арылахские учителя, автор поначалу взялся за дело со всем возможным пылом. Но постепенно рука его стала водить по бумаге всё медленнее, пока наконец не остановилась вовсе. Автор призадумался. Если описывать утро каждого учителя, то на это уйдёт вся отпущенная бумага. Да и как описывать? По какой системе? Ведь в каждом деле должна быть своя система, без неё и корове сена не задашь… Может, описывать учителей по дисциплинам — литература, математика и так далее? Или идти по служебной лестнице, сверху вниз, начиная с директора?
