Птицы казались вырезанными из бронзы. Они тяжело и властно взмахивали крыльями, плечевая часть крыльев у них была острая, шея напоминала складной метр, впереди торчали огромные кривые клювы. Стая летела безмолвно, совсем низко, без всякого страха, словно земля для этих птиц не существовала. Что-то в их силуэтах напоминало об эпохе динозавров и громадных летающих ящеров. Быть может, от этого, но во время их пролета что-то мистическое словно бы скользнуло над нами и всколыхнуло воздух. Глуше зазвенели овечьи колокольцы, туман с востока придвинулся и стал окутывать нас и с южной стороны. Равнина вдруг как бы съежилась, строгие снежные горы отступили, настала тишина, и, оглядевшись, я только тут заметил, что воробьи попрятались в кустах шиповника, ежевики и терновника.
Сын выпрямился и снова делал мне какие то знаки, показывая на изгиб дамбы. Он крадучись пошел вперед, я постоял, постоял и тоже пошел, не переставая думать о мистических птицах. Настроение мое упало до нуля, мной стал овладевать какой-то глупый суеверный страх, будто вот-вот могло случиться несчастье.
Когда я дошел до самой выступающей части дамбы, я увидел за поворотом островки снега, зеленую траву, заросли камыша, за камышом — водяное зеркало, серебряное и зеленое. Вода на пядь залила зеленую траву, и местами, отражая солнце, серебрилась только вода, местами же было видно зеленую траву на дне. Все это двигалось и было необыкновенно красиво. Там, где вода кончилась и зеленела трава, расхаживала птица, пробуя клювом землю. Похоже было, будто она ищет что-то потерянное. В первое мгновение я подумал, что это неизвестный мне вид дикого гуся. Я видел птицу против солнца, и она казалась мне почти черной. Она повернулась ко мне, я присел за камыши и продолжал медленно пробираться вперед. По диагонали к птице крался и сын с ружьем наизготовку. Не знаю, сколько времени мы к ней подкрадывались, но когда я счел, что мы достаточно близко, я дал сыну знак стрелять.
Не могу сказать, кто выстрелил первым. Очевидно, мы выстрелили почти одновременно, и птица упала на зеленую траву. Первым к ней подбежал сын. Когда он поднял птицу высоко над головой, я увидел, что крылья ее свисают до самого патронташа, которым сын был подпоясан. „Гусь“, — подумал я и пошел к мальчику с птицей. Он положил ее на траву, расправил крылья и присел рядом на корточки… Это был красный ибис.
Птица была медного цвета, голова и шея отливали огненно-зеленым, большой изогнутый клюв напоминал ненужный серп, брошенный на траву. Теперь я понял, что за птицы в воздухе показались мне мистическими. Это тоже были ибисы, и я вспомнил, что во времена фараонов ибисы у египтян были священными птицами. Впервые встретил я ибиса на небесных путях и перепутьях и впервые мы спустили с неба эту священную птицу. Сын решил сделать из нее чучело, осторожно поднял ее с травы, погладил перья и вдруг отбросил, словно взял в руки не мертвого ибиса, а заряд динамита. Он испуганно взглянул на меня, я спросил, в чем дело. „Смотри!“ — сказал мальчик и показал мне на голову птицы.
Я поднял ибиса и когда посмотрел на голову и клюв, то увидел, как на них во всех направлениях снуют куриные вши. Они вылезали из перьев на теле птицы, спешили наверх по шее, скапливались на голове и части клюва и быстро возвращались назад. Но сзади напирали новые паразиты, покинувшие свои убежища, они массами карабкались друг на друга, словно обезумевшие крысы, покидавшие тонущий корабль. Наблюдая за впавшими в панику насекомыми, я почувствовал, что некоторые из них перебираются на мою руку. Я брезгливо отбросил ибиса на траву, присел, чтобы вымыть руки в снежной воде, а когда выпрямился, то увидел на лице сына страшное разочарование. Никто из нас больше не заговаривал о чучеле, никто больше не приближался к птице. Только овцы подходили близко, рассыпавшись веером, они щипали траву по обе стороны воды, колокольцы звенели все так же пасторально, вслед за овцами прошел чабан, сказал на ходу: „Ее не едят!“ Я почувствовал себя в самом дурацком положении.
Вы не представляете себе, до чего красив красный ибис! Он так красив, что только такой варвар и суеверный невежда, как египтянин, мог объявить его священной птицей. Теперь я могу сказать, что ибисы, пролетевшие низко над землей в зловещих позах, летели не как птицы, а как сфинксы. Упав на землю, к нашим ногам, ибис был точно павшее божество, с помятым оперением и перепуганными паразитами, которые копошились на его огненной голове в поисках спасения.
Отвратительная реальность! И ничего, читатель, перед лицом этой реальности не поделаешь. Разве что повернешься к ней спиной и уныло пустишься в обратный путь.
Так мы и сделали. Мы пошли прочь от лежащей на земле птицы, навстречу нам быстро наползал туман, он охватывал равнину со всех сторон, свет стал бледным, прозрачная пелена скрыла солнце. Задул ветер, далекие снежные горы исчезли из глаз. Моя мысль на этот раз не стала постукивать старыми четками воспоминаний, а как древоточец взялась меня грызть: „Куда ты удираешь, негодник? Зачем ты обкрадываешь природу, у которой и без того кругом нехватки? Красоту ли ее ты хочешь присвоить и удержать в кулаке? Неужели ты, невежда, не понимаешь, что если хочешь удержать красоту для себя одного и сделать ее своей собственностью, то красота эта мгновенно умирает и покрывается копошащимися паразитами. Красота — лишь в мгновениях твоей жизни и как бы ты ни старался удержать эти мгновения, ты должен знать, что в руках у тебя они останутся уже только мертвыми… Глупец ты, глупец!“
По дороге я спросил сына: „Знаешь ли ты, чем хорош воздух? Он хорош тем, что невидим! Воздух — величайшая драгоценность, быть может, самая великая, недаром, когда мы хотим сказать, как высокая цена чего-то, мы говорим, что это все равно что воздух для живого существа. И как хорошо, что наш бесценный воздух невидим! Представь-ка себе, что воздух можно увидеть, как дикую утку, или как ибиса, или как то поверженное топором дерево. Или представим себе, что у воздуха человеческий лик. Если мы убили ибиса, мы говорим, что убили ибиса, отняли что-то у красоты природы, потому что мы видим это своими глазами. Но если мы с воздухом посмотрим — глаза в глаза — друг на друга, что мы увидим на его лице?“
Мы увидим лицо, на котором мы выкололи один глаз, увидим, как мы разодрали уши, как загрязнили, расцарапали и продырявили кожу на лице, будто его обезобразила оспа, мы увидим в уцелевшем глазе расширившийся от боли зрачок и в глубине глаза — бесконечную печаль, причиненную нашим невежеством.
Вот чем хорош наш воздух, который мы все вдыхаем и выдыхаем в надежде на то, что будем жить, ибо сказано, что пока мы дышим, мы должны надеяться! Если бы воздух был видим, едва ли кто-нибудь без отвращения взял в рот хотя бы один его глоток.
МУРАВЬИ РАССМАТРИВАЮТ РУЖЬЕ
Однажды мы с приятелями встречали рассвет в Софийской котловине, утонувшей в легком тумане. Если подольше побродить по стерне и вдоль оросительных каналов и если улыбнется удача, тут можно поднять перепела, заметить парочки молодых горлиц, еще не готовых к дальнему перелету, или увидеть в небе сизых вяхирей, высматривающих поля со скошенной викой и солончаки. В Софийской котловине много засоленных почв; на участки эти, давно брошенные людьми, ухабистые и заросшие бурьяном, не заходит ни человек, ни скотина, лишь изредка пройдет охотник, тщетно высматривая зайца, или опустятся вяхири.
Лето уже ушло, осень наступала осторожно, с некоторой робостью. Ее присутствие чувствовалось главным образом по утрам, когда все вокруг тонет в прозрачном тумане, воздух прохладен, тих, а из невидимой деревни едва уловимо тянет мокрой соломой и холодным дымом. Двумя или тремя часами позже солнце уже будет ярко светить в небе, на земле не останется ни капли росы, наступит жара, как в августе, и лишь паутинки, что носятся в воздухе, не позволят забыть, что на дворе уже не лето. Но это будет позже, а сейчас еще свежо, охотники располагаются веером, левый фланг почти теряется в легкой мгле. Там заросли камыша, из них с криком вылетает бекас, но никто не успевает в него выстрелить. Вскоре раздаются два последовательных выстрела и крики: „Лиса! Лиса!“ С левого фланга зовут на помощь, охотник, стрелявший в лису, утверждает, что она ранена и спряталась в камышах. Мы окружаем это место, часть охотников заходят в камыши, время от времени постреливая, чтобы выгнать раненую лисицу на остальных охотников, расставленных дугой. Главное — не дать хищнице перебраться на соседнее поле с густой и высокой кукурузой.
Лиса, однако, так и не появилась. Кто-то предположил, что никакой лисы и не было, начался спор, одни доказывали, что лиса ни за что не станет здесь прятаться, потому что место сырое и болотистое, другие считали, что, скрываясь от опасности, она могла залезть и в камыши, а были еще и третьи, полагавшие, что в камышах прячется не лиса, а енотовидная собака. Пока мои приятели спорили, из деревни пришли охотники на уток, все как один в зеленых брезентовых жилетках с большими эмблемами БЛРС[11] на груди. Почти всем жилеты были широки — вероятно, номера пятьдесят второго, пятьдесят четвертого, во всяком случае не ниже пятидесятого. Я всегда удивлялся, почему в охотничьих магазинах продаются только жилеты гигантских размеров, это остается для меня загадкой, которую я по сей день не разрешил. Утятники в широких жилетах собрались стрелять полудикую крякву, которую они прикармливали в продолговатом садке, огороженном камышом. Они решили, что мы тайно стреляем их полудиких уток и прячем добычу в непроходимых зарослях кукурузы на поле между садком, рекой и теми камышами, которые мы оцепили. Но они не удовлетворились даже этим нелепым обвинением, а заподозрили нас еще в том, что мы не отказываемся и от кукурузы, срезаем молочные початки, набиваем рюкзаки и тащим в Софию, потому что стоит софиянцу выйти в поле, и он все перед собой сметает, будто с метлой проходит.
