– Отпраздновать? – спросила Ненука, – А как?
– Поиграть во что-нибудь. Да мало ли?… Скучно смотреть, как вы тут бездельничаете…
Все замолчали, видимо, размышляя.
– Можно поиграть в прятки, – предложил наконец один мальчик.
– Или в фанты.
– Для этого нужны девочки.
– Без девочек. Все равно.
– Нет. Без девочек не интересно.
Хранившая до того молчание Лус-Дивина вдруг сказала:
– Можно поиграть в карнавал.
– В карнавал?
– Да, в карнавал.
– Но у нас нет масок…
– Ну, так что же? Я могу их сделать, – с готовностью предложил Ута.
Не дав им времени ответить, он торопливо сбросил пальто и переворошил ящик комода, где хранились его эскизы. Там лежало с полдюжины масок, вырезанных им из шляпных картонок.
Схватив палитру и кисть, Ута принялся обрызгивать картон краской, окруженный почтительным восхищением ребятишек, которые наблюдали за ним, раскрыв рты.
Элиса со вздохом покинула столовую и пошла на кухню мыть тарелки. Увлеченный своей работой, Ута не заметил ее ухода. Столько времени он скитался, вертелся то в одну, то в другую сторону, подобно флюгеру, и теперь вдруг маски совершенно завладели его вниманием.
Хотя он был дома уже целый час, Элиса еще ничего не знала о результатах его поездки. Встречаясь с ней взглядом, Ута словно под тяжестью вины опускал глаза. В данных обстоятельствах это могло означать только одно: его отец не уступил. Элиса прервала мытье посуды и вытерла руки о юбку. Присев на табурет возле плиты, она открыла тетрадку, куда записывала все расходы. С учетом квартирной платы за последний квартал долги доходили до пятнадцати тысяч. На этот раз ничто не сможет их спасти.
Ута пришел на кухню намочить кисточки, и, увидев его в этом ядовито-красном тюрбане, Элиса чуть не расплакалась.
Он удивленно оглянулся, но она промолчала, и Ута вернулся в столовую. Ребята с криками оспаривали друг у друга маски. Ута напевал песенку. Кто-то рассмешил его. Смех Уты, как вспышка яркого света, ножом вонзился в ее тело. Элиса слушала, как Ута смеется, и горло у нее сжималось. На лбу бисеринками выступил пот. С детьми Ута казался совершенно счастливым. Обращаясь к ним с речью, он пускал в ход всю шутовскую гамму регистров своего голоса. Необъяснимо тоскливое чувство, охватившее Элису, стало еще мучительнее. Какое-то смутное предчувствие говорило ей о приближении опасности. Она должна действовать, и действовать быстро. Но все вокруг словно вступило в заговор, чтобы она оставалась в стороне. Смех, крики, разговоры казались ей уловками, цель которых – отвлечь ее внимание от опасности. В дверь просунулась детская головка в зловещей маске. Элиса глядела на нее с ужасом. Она задыхалась. Она хотела сдвинуться с места, но продолжала сидеть. Точно околдованная следила она, как Ута снова надел пальто, и проводила его до двери, словно сомнамбула.
– Я выйду на минутку, деточка… Есть дело, которое мне нужно уладить… Потом я тебе расскажу в более спокойной обстановке… Приготовь мне ужин.
Жизнь, ко многим великодушная и всепрощающая, может для иных внезапно обернуться чем-то ужасным. Элиса всегда отвечала друзьям, которые указывали ей на безумства и сумасбродство ее мужа: «За меня не беспокойтесь. Я прекрасно знаю, на что иду». Пусть Ута моет ноги шампанским или прыгает в парке с детьми через скакалку – это ее не беспокоит. Жить с ним было все равно, что ступать по слабо натянутой проволоке, но Элиса с радостью шла на риск. «Все это для меня не имеет значения. Я его люблю». С презрительной улыбкой отвергла она преимущества нормального существования, вся отдавшись заботам о счастье Уты и дочери. «Несмотря на все невзгоды, я с каждым днем чувствую себя счастливее, все теснее связанной с ними». Она знала, что семья Уты тайком поговаривала о том, чтобы поместить его в какое-нибудь лечебное заведение. Под предлогом заботы о его счастье они старались помешать ему в будущем пустить на ветер состояние. К тому же с недавнего времени его здоровье ухудшилось: появились явные симптомы цирроза печени, предсказанного несколько месяцев назад врачом. Элиса знала об этих планах, однако они не тревожили ее. «Ута беззащитен, как ребенок, но я буду бороться за него до конца». Никто, никто не отнимет его у нее.
– Прежде я повешусь, – сказала она.
* * *
Они уселись за столик напротив стойки, украшенной церковными объявлениями и лубочными картинками. Шофер попросил коньяку и сифон с содовой. Его приятель – стакан мансанильи, Элпидио надел фартук, обслужил их и снова влез на свой табурет за стойкой. Когда незнакомцы заговорили, он невольно прислушался.
– Ничего себе поездочка, а?
– Хорошо, что все уже позади.
– Еще немного – и я бы не выдержал.
– Я тоже, хоть и не сидел за рулем. Эти проклятые повороты…
– Давно я столько не пил.
– Когда мы подъезжали, я для интереса подсчитал: не меньше десяти бутылок.
– Десять бутылок на троих – выходит больше чем по три литра коньяку на нос.
– Да. Три литра с четвертью, что-то около того.
– Черт побери! Нет, подумать только, – ведь этот тип пил больше нашего…
– Вынослив, как мул.
Из-за занавески задней комнаты появилась Хулия. По трагическому выражению ее лица Элпидио понял, что буря еще не улеглась.
– Папа отказывается попробовать пирожное, – сказала она скорбным голосом.
– Оставь его в покое, жена. Он потом съест.
– Нет, Элпидио, нет. Он говорит, что никогда больше не будет есть.
– Проголодается – передумает, – ответил муж. – Не видишь разве – он совсем как ребенок.
Хулия рухнула в плетеное кресло рядом со стойкой. Хотя глаза ее были совершенно сухими, она прижала к ним носовой платок, как бы осушая невидимые слезы.
– Это ужасно! – вздохнула она, – Ужасно!..
– Ты сама виновата. Вечно делаешь из мухи слона.
– Не станешь же ты уверять меня, что все это – чепуха.
– Я этого не говорю. Я хочу только, чтобы ты поняла: убиваясь, делу не поможешь.
– Как подумаю, сколько там было народу…
– Ну вот, опять старая песня. Что было, то быльем поросло.
– Я за него переживаю, – зарыдала Хулия, – Он так рассердился на меня за то, что я заставила его пойти туда. Он говорит, что никогда мне этого не простит.
– Не обращай внимания.
– О! Я, наверное, никогда больше не осмелюсь выйти на улицу…
– У людей есть дела поважнее, станут они об этом вспоминать.
– Если бы я хоть на мгновение могла вообразить, что так получится…
– Оставь, ничего тут страшного нет!..
– Проклятый Канарец…
Двое шведов, игравших в углу в карты, постучали ложечкой о стакан, требуя еще пару виски. Элпидио поспешил к их столу с бутылкой, льдом и сифоном. Хулии надоело растравлять свои раны, и она сочла за благо удалиться.
Элпидио снова сел на свой табурет за стойкой и набил трубку. Поставив локоть возле вазы с поникшими розами, он принялся наблюдать за сидящими у первого столика незнакомцами, притворяясь, будто разбирает груду долговых расписок, давно уже приведенных в порядок Хулией.
Приезжие прекратили разговор и не спускали глаз с двери. Шофер каждую минуту взглядывал на часы. Другой, переломив с полдюжины соломинок, барабанил толстыми пальцами по краю стола.
– Который час? – спросил он, помолчав.
– Двадцать минут восьмого.
– Парень заставляет себя ждать.
– Не заснул ли он на лестнице…
– Сказать по правде, меня бы это не удивило. Так налакаться!..
– Скорее всего, его пилит жена.
– Вряд ли. Бедная женщина наверняка давно ко всему привыкла.
– А вообще-то он забавный тип. С этакой чудной козлиной бородкой… Никогда в жизни я столько не смеялся.
– Я тоже. Он, кажется, ни секунды не может посидеть спокойно.
– Помнишь, как он сказал жандарму, что коньяк отравлен?
– А как он потешался над парнишкой?
– Вы серость, – передразнил шофер.
– Дон Хулио послал вас сюда для возбуждения умов.
– И пусть с вами ничего не случится, приятель.
– Именно. Пусть с вами ничего не случится.
Развеселившись, оба от души хохотали.
Шведы прервали игру и внимательно на них посмотрели. Но смех прекратился так же быстро, как и возник. Таксист зевнул и еще раз взглянул на часы.
– Он уже больше получаса торчит наверху. Не пойму, что его задержало.
– Скорее всего – половина, которая никак не кончит наряжаться.
– Ну, не знаю, что она там надевает… Разве что маскарадный костюм.
Его товарищ снова забарабанил пальцами по краю стола. Шофер наполнил стакан содовой и залпом выпил.
В конце концов, не выдержав, он поднялся с места и прижался носом к стеклянной двери.
– Ну что?
– Не видно.
– А если подняться наверх?
– Подождем еще минутку.
Шофер снова сел и зажег сигарету. Элпидио следил за ними сквозь смеженные веки. Из кухни донесся голос жены, которая спрашивала что-то о сыне, но он притворился, что не слышит. В беседе двух мужчин мелькали знакомые имена и детали. Исполненный любопытства, он спрашивал себя, кого же они ждут.
