Мария Романушко - Наши зимы и лета, вёсны и осени

Ознакомительная версия.

Уже засыпая: «Давай скорее улетим на Маль… На Мале нет этих садиков, и мамам не нужно ходить на работу. Там люди просто живут…» – «Хорошо бы, сынок…»

Пошла всего вторая неделя, как я ходила на работу, но жизнь утратила свои привычные краски и запахи. Остался только мышиный запах архива, этой тёмной сырой норы, в которой я сидела долгими осенними днями, согнувшись над каталожными ящиками, остался тошнотворный запах пригорелого молока, от которого мы оба содрогались каждое утро, входя в двери детсада, остался горький запах догорающих костров нашей пятой осени… А из всех красок – только зеленоватая бледность твоего лица с глубокой синевой под глазами, да чернеющие листья на мокрой дорожке, по которой я каждое утро уходила от тебя. Куда?… Зачем?…

В детсаду тебе по-прежнему не давали проходу, по-прежнему «стукали». И наконец твоё терпение лопнуло. Устав от пинков и тумаков, ты стал давать сдачи.

Однажды, придя за тобой, увидела, что все играют, а ты стоишь… в углу! И при этом мило беседуешь с Любовью Петровной.

– Не могу понять, что с ним случилось такое, – развела она в растерянности руками. – Такой тихий всегда был… А тут Ваню побил, Лену ударил. Она, конечно, задира… но всё-таки девочка. Вот, пришлось изолировать.

– Так хорошо в углу отдохнул, – сказал ты. – Никто меня там не стукал.

– Научился давать сдачи? – спросила я, не зная, радоваться этому, или огорчаться.

– Пришлось, – улыбнулась ободряюще Любовь Петровна. – А иначе ведь заклюют. Им ведь только подраться, только бы поколотить кого-нибудь. Возраст такой. Энергии много, а ума мало. Ничего их не интересует, только драка.

Мы идем под моросящим дождем, идем к дому, где нас никто не ждет, и ты спрашиваешь:

– Ну, как твоя работа? Сколько карточек сегодня насчитала?

– Не спрашивай, Антончик. Они у меня перед глазами до сих пор мелькают… Расскажи лучше, как ты жил.

– Сегодня нам на завтрак давали такую кашу… Ее волшебная птица варила.

– Ну, и как, вкусная?

– Вкусная… – неуверенно говоришь ты. – Только я её всё равно вырвал.

Мы медленно идем к дому под моросящим дождем, в моей руке твоя маленькая горячая рука, и уже от этого я чувствую себя почти счастливой. Почти…

Я сжимаю её так крепко, словно боюсь потерять тебя, так крепко, что ты невольно вскрикиваешь:

– Ой, больно!

– Прости, сынок…

Медленно идем под моросящим дождем, по пустынной аллее, по мокрому тротуару, по жёлтым, по красным, по чёрным пятнам палой листвы…

Ты говоришь:

– Сегодня на занятии был великий расспрос: кто кем будет, когда вырастет?

– И что ребята отвечали?

– Кто-то милиционером, кто – солдатом. Девочки портнихами захотели быть. Кто-то ещё кем-то, не помню…

– А ты?

– А я сказал: «Хочу быть писателем».

И, помолчав, добавил:

– И меня побили.

– За что?

– Не знаю.

– Но ты хоть защищался?

– Конечно. Только они сразу со всех сторон бьют.

– Их было много?

– Трое. Ваня Антоненко и ещё двое какие-то.

– Ты что же, не знаешь, как их зовут?

– Не помню… Они все одинаковые. Такие у всех лица круглые, как яйцо.

– А Ваню как запомнил?

– Он самый злой.

Ты говорил это почти спокойно, и твоё спокойстве пугало меня больше, чем слезы: ты начинал привыкать – к тому, что бьют, к тому, что их всегда больше…

– А я про этого Ваню стишок сочинил! – неожиданно весело сказал ты. – «Стихи про Ваню Антоненко». Слушай!

Ты звонко напевал свой стишок, идя вприпрыжку по мокрой дорожке. Я смотрела на твоё худенькое задорное лицо, и думала о том, что всё равно ты сильнее их, сколько бы их ни было!

– А когда ты будешь книгу про Клоуна писать? – неожиданно спрашиваешь ты.

– Ох, Антончик… Не знаю. Ни на что теперь нет времени.

– Давай я твои карточки все быстро-быстро посчитаю!

– Милый ты мой!…

…Было ветрено и зябко. Ты сидел на веранде, грустно глядя на хлопающую калитку сада… Увидев меня, ты не бросился, как обычно, мне навстречу, а остался всё в той же позе нахохленного воробышка.

– Что с тобой, сынок?

– Так…

Я коснулась губами твоего лба – он был горячий.

– Что-то уж больно скучный он сегодня, – послышался голос

Евдокии Васильевны. – Всё сидит и сидит молчком, даже про Самлюмбию свою не рассказывает.

Она возникла рядом тучным облаком, и от её присутствия стало душно.

– Самболюнию, – тихо поправил ты, не взглянув на неё.

– Пойдем, сынок?

Ты нерешительно поднялся с лавочки, как во сне, с тоской посмотрел на меня, и я поняла, что ты совсем болен. Я подхватила тебя на руки и понесла домой. Ты утомленно прикрыл глаза и уткнулся лицом в моё плечо.

– Совсем плохо, сынок?

– Не совсем… – еле слышно прошептал ты.

Дома, едва успела раздеть и уложить тебя в постель, как мучительная дрожь охватила тебя, тельце покрылось гусиной кожей, ты скрутился калачиком под двумя одеялами, но они не могли тебя согреть. Ртутный столбик в градуснике, сунутом тебе под мышку, мгновенно ускочил за сорок… Господи, что же это?! «Сынок, побудь без меня минуточку, я сейчас… я быстро… за врачом…»

Выбежала из подъезда – и не поверила своим глазам: на аллейке у нашего дома стояли и оживленно беседовали две женщины, одна из них – твой участковый врач. Я бросилась к ней, не помня себя от радости и отчаянья:

– Зоя Петровна! Какое счастье, что вы здесь! Антоше плохо… Пожалуйста, помогите!

Она удивленно взглянула на меня, не понимая, чего я от нее хочу.

– Простите, что отрываю, но ему совсем плохо…

Недоумение на её лице сменилось нескрываемым раздражением.

– Мой рабочий день уже кончился, – отчеканила она.

– Умоляю, взгляните на него, ведь это одна минута… – с содроганием услышала я в своем голосе жалкие, просительные ноты.

Но она уже отвернулась к своей приятельнице, и они продолжали прерванную мной беседу.

– Что же мне делать?!

– Вызывайте «скорую», – бросила через плечо она.

– Но ведь вы здесь, рядом!

Она даже головы не повернула в мою сторону.

Я бежала к телефону-автомату; душили слезы…

…Ты болел долго и тяжело. Уже облетела вся наша пятая осень, почернело под дождями её золото, уже белые мухи кружились по утрам за нашими окнами, а ты всё никак не мог прийти в себя…

Вначале за тобой ухаживала бабушка, которая очень боялась, что моё архивное начальство будет недовольно тем, что мы с тобой сразу заболели. Но бабушка не могла быть с тобой бесконечно: у неё было своё строгое начальство. Я сменила ее, и мы узнали, что значит «сидеть на больничном» (пять дней на бюллетене и месяц на справке), мы узнали, каково получить зарплату 5 рублей 20 копеек!

– Ого, как много! – обрадовался ты.

Но мне пришлось тебя огорчить.

– Возьми бумагу и карандаш, – сказала я тебе, – и подсчитай, сколько мы тратим в месяц на хлеб и молоко. Приблизительно.

Произведя подсчет, ты растерянно, почти испуганно взглянул на меня: «Как же мы будем жить?»

– Бабушка, надеюсь, выручит, а вообще… Не можем же мы сидеть на шее у бабушки.

– Не можем, – согласился ты.

Уже кружились по утрам белые мухи…

При одном воспоминании о детсаде у тебя подскакивала температура и тебя начинало лихорадить. По-прежнему при виде тарелки с едой ты закрывал глаза, рот, уши… По ночам ты порой просыпался в слезах, с криком: «Не надо! Не надо!…»

Врачи, по которым нам пришлось походить за это время, пришли к единому мнению: «Ребенок недетсадовский. В саду он не привыкнет».

Уже кружились за окном белые мухи… Осень, долгая, как жизнь, подходила к концу. И опять вставал всё тот же вопрос: «Как жить дальше?…»

Мир не без добрых людей.

Один из моих институтских преподавателей, прознав про наши беды, поднял телефонную трубку и за полчаса нашёл для меня работу. В одном издательстве мне опять стали давать рукописи на рецензирование. К нашей величайшей радости, я распрощалась с архивом, не успев дослужиться до архивариуса первой категории…

Конец ноября, с его ненастьями, холодным мраком, едва не лопающимися от ветра стеклами, это самое мрачное время года – для нас с тобой самое уютное, уравновешенное, самое творческое. Нам нравится, что поздно светает и рано темнеет, мы оба любим сумерки и снег с дождем… В ненастье хорошо пишется. Я ложусь в два часа ночи, а встаю в шесть утра. Иногда засиживаюсь за машинкой до восьми утра. Ты уже встаешь, а я только ложусь вздремнуть.

Ознакомительная версия.