-- Нет. Кто это?
-- Да не может быть, ты ее знаешь! Когда-то ходила к нам шить. Конечно, ты был еще маленький, но ты не мог забыть. Это моя давняя подруга, еще по пансиону, но потом она обнищала (мадемуазель Феррюс говорит это таким тоном, как если бы сказала: "вышла замуж за чиновника министерства общественных работ" либо "постриглась в монахини"). Она из очень хорошей семьи, ее отец был полковником, представляешь. Потом случилась какая-то неприятная история, им пришлось все продать с молотка. По-моему, за всем этим стояла какая-то содержанка, брат полковника был известным гулякой. Они все потеряли; бедняжка Женевьева не смогла совладать с жизнью... Она ходила к нам шить. Мы давали ей работу из милосердия, потому что толку от нее было мало... Это такая копуха! Можно было пять раз умереть, пока она что-нибудь доделает до конца... В общем, все это очень печально.
-- Она больна? Что с ней?
-- Конечно, самое плохое, -- говорит мадемуазель Феррюс, сощурившись, и взгляд ее становится острым, как буравчик. -- Самое-самое плохое. У нее уже появились пролежни, теперь под кроватью ей поставили какой-то механизм, чтобы кровать все время тряслась. Мне там просто дурно стало. Эта тряска, запах лекарств...
-- Может быть, выпьешь рюмочку коньяку или ликера?
-- В принципе мне следует отказаться, но если у вас есть что-нибудь слабенькое вроде анисового ликера, я бы выпила глоточек. Как себя чувствует малышка? -- говорит она без перехода. -- Можно на нее взглянуть?
-- Нет, она спит, -- отвечает Вероника деревянным голосом.
Жиль тем временем приносит бутылку и рюмки.
-- Ангелуша наша. Я ее почти никогда не вижу. Я вам тысячу раз предлагала гулять с ней в Люксембургском саду, но вы всегда отказываетесь, словно боитесь доверить мне ребенка.
-- Да что ты выдумываешь! -- восклицает Жиль и придвигает ей рюмку. -Скажешь мне, когда стоп.
Жиль наливает ликер.
-- Самую капельку, -- говорит мадемуазель Феррюс так жалобно, словно она заставляет себя проглотить эту жидкость исключительно из вежливости. -Вообще-то я не выношу алкоголя, но после посещения бедняжки Женевьевы... Эта трясущаяся кровать. Надо признаться... А вы разве не будете пить?
-- Выпьешь рюмочку? -- спрашивает Жиль у жены. Вероника покачала головой.
-- Я тоже не буду, -- говорит Жиль. -- Извини нас, тетя Мирей.
Взгляд мадемуазель Феррюс переходит с Вероники на Жиля. По ее лицу заметно, что она наконец учуяла семейную бурю и поняла, что пришла некстати, но, видимо, решила игнорировать такого рода ситуации, без которых жизнь, увы, не обходится. Она деликатно потягивает ликер.
-- Когда я вышла от Женевьевы Микулэ, я решила пойти в кино, чтобы хоть немножко развеяться. Но в ближайших кинотеатрах шли только две картины -"Тарзан у женщин-пантер" и "Зов плоти", и я как-то не смогла решиться, что выбрать.
-- Да, -- говорит Жиль, -- здесь было над чем за думаться.
-- Вы их видели?
-- Фильмы? Нет.
-- Вы что, в кино не ходите?
-- Почему? Ходим. Но эти картины мы не видели.
-- Понятно, вы, видно, не ходите в эти киношки поблизости.
Это замечание, в котором не было ни утверждения, ни вопроса, не требовало ответа.
-- Дома все в порядке? -- спрашивает Жиль, прерывая молчание.
-- Все, слава богу. Твоя мать, правда, в эти дни что-то замучилась. Я ей всегда говорю: "Марта, ты слишком много хлопочешь, никогда не присядешь хоть на минутку", но она и слышать ничего не хочет. Твоей сестры никогда не бывает дома. Где она шатается, понятия не имею. Она не удостаивает нас объяснениями. Не буду же я... А когда вы придете? Что-то вы нас не балуете. Твой отец сетовал по этому поводу несколько дней назад, а я ему сказала: "Что ты от них хочешь, у них, наверно, много дел".
-- Это верно. Мы очень заняты.
-- В самом деле? -- спрашивает мадемуазель Феррюс, вложив в эти три слова все свое недоверие. -- Я полагаю, однако, вы часто бываете в обществе... А как поживают ваши родители, Вероника?
-- Благодарю вас, хорошо.
Ответ прозвучал так сухо, что в комнате воцарилась тишина, какая бывает только в операционной. Мадемуазель Феррюс бросает на племянника красноречивый взгляд. ("Я ей ничего не сказала, но на него посмотрела весьма красноречиво. Он все понял".) Она допивает свой ликер, словно испивает до дна чашу страданий, затем встает. Жиль берет у нее из рук пустую рюмку.
-- Жаль, что я не повидала малышку, -- говорит она. -- Но раз вы говорите, что она спит, ничего не поделаешь...
-- Сама знаешь, -- говорит Жиль, -- когда их не вовремя разбудишь, они потом долго не засыпают.
-- Что ж, мне пора. Спокойной ночи, Вероника. Они целуются.
-- Спокойной ночи, -- отвечает Вероника едва слышно.
-- Ты на редкость скверно выглядишь, -- говорит мадемуазель Феррюс племяннику. -- Уж не болен ли ты? Может быть, перетрудился? Ты и так уже достиг немалого. Многие ограничиваются куда меньшим. Лучше побереги себя.
Жиль провожает ее до дверей. Вернувшись в комнату, он видит, что Вероника сидит в кресле.
-- Она, конечно, зануда, -- говорит Жиль нарочито спокойным голосом, -но мне кажется, ты все же могла принять ее приветливей. Спасибо, что ты ее...
-- Прошу тебя, Жиль, без замечаний, а то я пошлю все к черту!.. Я ее не выношу. У меня на нее нервов не хватает.
-- Вот ты обвиняешь меня, что я часто оскорбляю людей. А ты сама, отдаешь ли ты себе отчет в том, как ты сегодня... Ты вела себя просто по-хамски... По отношению к старикам, даже если ты не выносишь их присутствия, даже если их вид тебе противен, надо все же...
-- Я не намерена терпеть твою семью, мне и без того приходится достаточно терпеть. Не требуй от меня слишком много, Жиль. Я предупреждаю: не требуй сегодня вечером от меня слишком много. Я больше не могу... А то я уйду от тебя, по-настоящему уйду, понял?
Он стоит перед ней, пораженный, уничтоженный, и бормочет.
-- Так вот, значит, к чему мы пришли?
-- Тебя это удивляет? После того, что ты написал? После того, что я только что прочла?
-- Повторяю еще раз: я писал не о тебе. Умоляю тебя, поверь мне.
-- Нет, не верю. Ты врешь и знаешь, что врешь. Ты метил и в меня.
-- Не в тебя, клянусь! Только в определенный стиль жизни, поведения, который ты принимаешь...
Вероника пожимает плечами. Чувства, которые всколыхнулись в ней в эту минуту, ожесточили ее черты, и ее красивое лицо стало почти уродливым. А голос, такой низкий, прелестный, таинственный, звучит теперь пронзительно, невыносимо резко. И снова между ними повисает молчание. Кажется, на этот раз его не удастся прервать. Жиль обводит взглядом их комнату, стены, вещи, которые они вместе покупали, словно катастрофа вот-вот поглотит этот домашний мир, где они прожили три года, где выросла их дочка. Его глаза останавливаются на большом сколке кварца, который стоил очень дорого -"сущее безумие". Но Веронике очень хотелось его иметь, потому что он был очень красивый и потому что украшать интерьер минералами было очень модно, их можно было увидеть в лучших домах. И Жиль подарил ей этот камень в день ее рождения.
-- Вероника, -- говорит он наконец, -- посмотри на меня. Ты сказала, что можешь уйти... Это неправда, верно?
-- Не знаю. Ты сам это первый сказал. Ну, что нам надо расстаться. Мы не очень счастливы вместе.
-- Но ведь ты сказала, что можешь уйти, не потому, что прочла эти листочки... Ты думала об этом и прежде? Скажи мне правду.
-- Да, возможно... Точно не знаю. Кажется, думала.
-- Но раз ты это сейчас сказала, значит, ты решила? Да? То, что я написал, лишь предлог?
-- Быть может. Думай как хочешь. -- Она встает. -- Я очень устала, пойду лягу. Давай отложим все разговоры на завтра. Сегодня я уже ни на что не способна.
Она выходит из комнаты. Он слышит журчанье воды в ванной.
Несколько минут спустя он уже на улице.
Я вышел на улицу, потому что надо было что-то делать, что угодно, лишь бы не оставаться в этой тихой комнате. Единственное, чего никак нельзя было делать, и это я прекрасно понимал, -- пойти вслед за Вероникой в нашу спальню. Во всяком случае, до того, как она заснет. Не знаю, в чем именно проявляется "потрясение". Думаю, я был потрясен в тот вечер, ничего не испытывал, кроме недоумения перед тем, что свершилось невозможное, необратимое. А невозможное свершилось: Вероника не любила меня больше, все было кончено. И необратимые слова были произнесены: разрыв, развод... Я был почти удивлен, что не испытывал "страдания", словно душевное страдание можно сравнить с физическим, словно оно такое же конкретное и подлежит измерению. Но душевное страдание, видно, и есть эта недоуменная пустота, это удивление, исполненное тоски. Я шагал по улице. Минут через десять я очутился возле того самого маленького кафе, в которое мы забрели тогда с Шарлем. И я тут же понял, что не шатался безотчетно по улицам, не шел "куда глаза глядят", как поступают обычно герои романа, когда на них обрушивается несчастье, а прекрасно знал, куда пойду, еще прежде, чем вышел из дома. Я поискал ее взглядом среди мальчишек и девчонок, одетых под бродяг, -- ее там не было. Тогда я вспомнил, что она назвала мне и другой бар на улице Сены. Я отправился туда. Этот бар оказался еще в большей степени, чем первый, местом встречи ребят, поставивших себя вне общества, одновременно их штабом и их крепостью. Они не только заполнили все помещение бара, но и выплеснулись на тротуар и даже на мостовую. Слышалась немецкая, английская, голландская, скандинавская речь, кое-где итальянская, но нельзя было уловить ни одного испанского слова. Несколько мальчишек и девчонок сидели и лежали прямо на тротуаре, их брезентовые сумки служили кому спинкой, кому подушкой. Эти длинноволосые парни с гитарами не вызывали особого интереса у прохожих. Их воспринимали как один из второстепенных номеров грандиозного карнавала "Последние известия". Каждый день приносил новый спектакль, новую "сенсацию" -- все шло вперемежку: моды, катастрофы, патентованные товары, выброшенные на рынок, революции, войны, частная жизнь сильных мира сего, забавы сладкой жизни... Вчера были молодчики в черных кожанках и Алжир, сегодня эти бродяги и Вьетнам. Завтра будет еще что-нибудь. Протискиваясь между группками, я обошел весь бар. Ее там тоже не было. Тогда я отправился в кино. Показывали шведскую картину без перевода. Я и сейчас еще помню отдельные кадры: голая пара на пляже; крупный план очень красивых женских лиц; какой-то мужчина в черном идет по заснеженному лесу; ребенок, подглядывающий в замочную скважину; вздыбленный конь, пар из ноздрей, дикие глаза; деревенская служанка, бегущая по какому-то лугу в белесых сумерках ивановой ночи... Пока я смотрел фильм, я все время ощущал, что рядом со мной лежит какой-то ужасный предмет, к которому я могу прикоснуться в любую минуту: мое несчастье. Это ощущение не покидало меня. Думал я также и об этой девчонке, которую тщетно искал. Я хотел найти ее и переспать с ней. Но снова и снова, как удары кинжала, меня ранили слова Вероники, особенно насчет полуинтеллигентов, которых навалом во всех бистро Латинского квартала и которых ночью выметают вместе с окурками... Просто невероятно, что Вероника смогла сказать такую фразу, что она могла так думать обо мне, что она нашла в себе силы сформулировать эту мысль. Однако она ее произнесла, извергла как струйку яда, выговорила все эти слова безупречно четко и легко. Какие же бездны злобы должны были в ней таиться!.. Эта фраза может разъесть, сжечь, превратить в пепел все... Вот, оказывается, каким я был в глазах Вероники? Полным ничтожеством! Но если она видела меня таким, значит, я и на самом деле такой. Никогда не угадаешь, каким вы предстаете перед другими людьми. Как-то раз в кафе я увидел в зеркале лицо в профиль, которое показалось мне знакомым, оно мне не понравилось, но я его тут же узнал: это был я сам. Быть может, на какую-то долю секунды я увидел себя таким, каким меня видят другие? "Полуинтеллигент, каких навалом во всех бистро..." Значит, таким она меня видела, так оценивала? С каких же это пор? Вдруг горло мое судорожно сжалось, и глаза налились слезами. Я утирал их кончиками пальцев в темноте зала. Мои соседи ничего не заметили, к тому же они были захвачены тем, что происходит на экране. Я тоже постарался этим заинтересоваться. Фильм был полон секса, агрессивности и скуки. Скука сжирала этих белокурых викингов, которые с отчаяния кидались либо в смятые постели, либо в морские волны. Даже лошадь была в состоянии нервного кризиса. Ей явно следовало обратиться к психоаналитику. Но по части изобразительного решения фильм был абсолютным шедевром. И я подумал о том, что у нашего века отличный вкус, что он производит безупречные вещи -- одежду, мебель, машины, фильмы, книги, и предоставляет все это в распоряжение огромного большинства, но огромное большинство не испытывает от этого никакой радости, и скука растет изо дня в день... Я вышел из кино и вернулся в бар на улицу Сены. Ее там не было. Я зашел в первое попавшееся кафе, и сердце мое екнуло: она сидела у столика. Я ее тут же узнал.
