Мой крёстный реально озаботился моим литературным будущим и то и дело возобновлял своё предложение съездить в Переделкино к Тихонову. Он мечтал, что мы с Тихоновым подружимся, и у меня всё будет, как говорится, в шоколаде…
Рекомендация Тихонова считалась самой значительной в то время. А дело всё в том, что Тихонов был одним из самых больших чиновников от литературы. Он был «Заведующий Кормушкой», как я его называла, хотя Кирилл Георгиевич и слегка обижался за своего старого друга. Но это же действительно было так! Тихонов участвовал в распределении премий в области литературы, и его голос был чуть ли не самый главный. Из-за этих премий шла постоянная борьба и грызня среди литераторов, выбившихся в «первый эшелон». В милость к Тихонову стремились попасть многие начинающие и маститые. Быть приглашённым на дачу к Тихонову означало большую честь. Для начинающего автора это означало начало блестящей карьеры в литературе – как будто твою дорожку смазали маслом. А для солидного автора означало, что есть возможность возвысить своё материальное благосостояние за счёт Ленинской или Государственной премии, то есть обеспечить сытую жизнь на долгие годы себе, своим детям и даже внукам. Премии были очень внушительные. Они выдавались глубоко идейным товарищам, доказавшим свою любовь к коммунистической партии и социалистическому строю. Не за удачные же рифмы давать премию, в самом деле!
…И вот мы приехали в Переделкино с Кириллом Георгиевичем, который давно уже обещал познакомить Николая Семёновича и Марию Константиновну со своей любимой крестницей, то есть – со мной. И то, что крестница пишет стихи, ещё больше подогревало их интерес. Короче: меня пригласили, меня ждали, и мы с моим крёстным приехали.
…Меня шокировал высоченный забор с колючей проволокой вокруг дачи, шокировал облик «дачи», оказавшийся настоящим помещичьим особняком, куча челяди в доме, и то, что толстый старик, вышедший нам навстречу на крыльцо, был сильно не трезв… Мне трудно было поверить, что это именно он написал когда-то эти дивные строчки «Я прошёл над Алазанью, Над волшебною водой…»
Да, я читала им стихи. Там, на Переделкинской даче. Потому что меня попросила Мария Константиновна, засушенная печальная старушка. Я читала стихи, посвящённые Николаю Гумилёву, и пока я читала, пьяный старик протрезвел. Я читала стихи, посвящённые его гениальному другу, расстрелянному ни за что. И Заведующий Главной Кормушкой жёстко сказал на это: «Всё равно его не реабилитируют! Хотя он и не виноват. Сам видел документы. Никаким шпионом он не был…»
(Я описала эту поездку в рассказе «Мы поехали за город…»)
После того раза, я больше никогда туда не ездила. Хотя я понравилась и старику, и его жене. Мне регулярно передавали приглашения, но мне было совершенно не интересно. Их мир – богатства и скуки – был мне чужд. Меня тянуло в другие дома – к Пресманам, в их комнатку в огромной коммуналке, где Александр Самуилович страстно вещал о Божественном устройстве вселенной… Меня тянуло на волшебную кухоньку к Каптеревым, где пахло свежезаваренным чаем, и где Людмила Фёдоровна читала свои гениальные стихи, а Каптерев показывал только что написанную картину… Мне по сердцу была блаженная нищета их жизни. А ездить на тихоновскую дачу для меня было равносильно предательству.
Кирилл Георгиевич, хоть и понимал меня, но всё равно огорчался: «Николай Семёнович мог бы помочь тебе с публикациями, с книгой, зря ты его игнорируешь. Он ведь добрый старик…»
Но не хотела, не хотела я принимать милость от Заведующего Кормушкой! Да, один раз съездила на экскурсию в это экзотическое место, но не более того!
Когда я думала о Тихонове, я убеждалась в очередной раз, что поэту сытость противопоказана, поэт должен быть голодным. Поэзия в сытости гибнет – как если бы цветок поливать не водой, а жиром…
Мне показалось, что жизнь не доставляла Тихонову никакой радости. Поэтому он и заливал вином её непреходящую горечь…
И вот этот несчастный старик умер. На несколько лет пережив свою печальную жену.
Я позвонила Кириллу Георгиевичу. Да, он был удручён, он любил этого старика. Потому что воспринимал его не так однобоко, как я.
– Послушай, у меня к тебе просьба, – сказал он. – Я иду попрощаться. Можешь сходить со мной? А то одному очень тяжело…
У меня в это время как раз гостила бабушка, было с кем надолго оставить Антона. Я согласилась.
Было начало февраля 1979 года, холодный морозный день. К своему изумлению, я увидела длинную очередь на улице из желающих проститься. Прощание проходило в Доме Учёных. Но мы не стали стоять в очереди, мой крёстный сказал, что мы родственники, и нас пропустили без очереди.
В гробу лежал старый, усталый человек, смерть облагородила его облик, сделав его строже и чище. И, казалось, он чувствовал облегчение, что смерть наконец-то сняла с него утомительные вериги жизни, всю эту мишуру… Никто вокруг не плакал. Близких родственников у Николая Семёновича не было. И я подумала о том, что Кирилл Георгиевич, наверное, единственный из присутствующих в этом зале, кто помнил Тихонова молодым, талантливым, полным страсти и огня…
Прощаясь со старым другом, мой крёстный своим глуховатым голосом негромко произнёс свои любимые тихоновские строчки:
Я прошёл над Алазанью,
Над волшебною водой,
Поседелый, как сказанье,
И как песня, молодой…
Там, в зале, мы столкнулись с Егором Исаевым, и он страшно удивился, увидев меня. Удивился до такой степени, что, когда я пришла в очередной раз в издательство, спросил:
– Я видел вас на похоронах Тихонова. Простите, а почему вы там оказались?
– Мы были знакомы.
– Знакомы?!
– Да, я была у него в Переделкино, мы общались.
– Вы были у него?! А как? каким образом?
– Всё очень просто. Мой крёстный дружил с Николаем Семёновичем ещё с Петербурга, с двадцатых годов.
– Это тот пожилой мужчина, с которым вы были?
– Да.
– Простите, а как же так получилось, что вы… Вы не говорили никогда о том, что знакомы с Тихоновым. Я даже не подозревал…
– А что тут было говорить?
Он смотрел на меня, не понимая.
– Ну… другой бы человек на вашем месте использовал такое знакомство, как козырную карту. Множество людей мечтало прорваться к нему… у него была такая власть! Заручиться его поддержкой означало очень много. По сути – всё!
Я смотрела на него, не понимая…
* * *
История про Птицу.
В начале февраля мы с Антоном подобрали на улице замерзающую птицу – молодого голубя, или, скорее, голубку, кроткую, терпеливую и тихую. Всё её небольшое тело было в наростах льда, лапки не держали её, глазки были мутными и закатывались. Она беззвучно умирала в снежной лунке, у водостока, скрытая от людских и кошачьих глаз громоздким сугробом…
Антон первый увидел её. Попытались её кормить (у нас всегда с собой кусок хлеба – на всякий такой случай) – голубка клюнула пару раз хлебные крошки и лишилась сил. Мы взяли её и принесли домой.
Отмыли от ледяных корок, усадили в ящик около батареи, сделали гнездо из ваты, накормили пшеном и хлебушком, напоили. В тепле она немного поклевала. Но долго дрожала наша голубка, не в силах согреться. Потом отогрелась и уснула.
И… прижилась. Через несколько дней глазки её повеселели, она немного прибавила в весе, стала выпрыгивать из своего гнезда и прятаться под батарею, где грела своё больное крыло.
Целых две недели мы радовались за неё и всё ждали, что она начнёт пытаться взлететь. Но попыток таких наша голубка не делала…
За это время мы очень привязались к ней. Антон просто ликовал и прыгал от радости, когда мы вынимали её из гнезда, убирали в ящике. Антон сам делал ей ватное гнёздышко и насыпал корм. С нежностью он гладил её пёрышки, головку, клюв. Когда же голубка пряталась от нас куда-нибудь под шкаф, или под кровать, Антон просто визжал от восторга.
– Как же мы её назовём, Антоша?
– Птица! – торжественно говорил он.
«Что делает наша Птица?» – это был первый Антошин вопрос по утрам. «Пойдём, погладим Птицу», «Пойдём, покормим Птицу», «Пускай Птица побегает!»
Сизая, кроткая голубка по имени Птица стала любимым членом семьи. Иногда мы мечтали и, одновременно, грустили о том дне, когда наша голубка «улетит к своей маме», как говорил Антоша.
А Птице нашей вдруг стало хуже. Крыло неожиданно и страшно опухло, опухоль стремительно перекинулась на грудку. Глазки голубки подёрнулись тоскливой дымкой. Есть почти перестала.
И я повезла Птицу в лечебницу, к доктору Айболиту. Антоша очень трогательно прощался со своей любимицей: «До свиданья, Птица! Выздоравливай!»
День выдался неприятно морозный и сырой, Птица сидела в сумке тихо, понимающе поглядывала на меня умными глазками, и вдруг начинала мучительно дрожать – то ли от холода, то ли от предчувствий, которые у нас с ней были, видимо, одинаковыми…
