Сизая, кроткая голубка по имени Птица стала любимым членом семьи. Иногда мы мечтали и, одновременно, грустили о том дне, когда наша голубка «улетит к своей маме», как говорил Антоша.
А Птице нашей вдруг стало хуже. Крыло неожиданно и страшно опухло, опухоль стремительно перекинулась на грудку. Глазки голубки подёрнулись тоскливой дымкой. Есть почти перестала.
И я повезла Птицу в лечебницу, к доктору Айболиту. Антоша очень трогательно прощался со своей любимицей: «До свиданья, Птица! Выздоравливай!»
День выдался неприятно морозный и сырой, Птица сидела в сумке тихо, понимающе поглядывала на меня умными глазками, и вдруг начинала мучительно дрожать – то ли от холода, то ли от предчувствий, которые у нас с ней были, видимо, одинаковыми…
С трудом отыскала лечебницу. Которая оказалась симпатичным домиком в солнечном снежном дворике. Её привлекательный вид взбодрил меня. А Доктор Айболит оказался приятной и внимательной белокурой женщиной, в белоснежном, накрахмаленном халате. Я, ободрясь, вынула из холодной сумки тихую, безмолвную Птицу…
Диагноз, хоть я и готовила себя всю дорогу к самому худшему, был убийственный: Птица безнадёжна. Сустав раздроблен, выправить крыло невозможно, остановить воспалительный процесс невозможно… Летать никогда не будет, даже если и выживет, хотя выживет вряд ли. Оставить жить – значит, обречь на мучения. Лучше усыпить. Укол сделают в этом же здании, вход за углом.
Я вышла в солнечный, снежный дворик и почувствовала, что не могу дышать, меня душили слёзы… Птица, милая, бедная Птица… Я всё кружила и кружила вокруг уютной лечебницы, не в силах принять окончательное решение. Вернуться с ней домой? Но через неделю она умрёт мучительной смертью где-нибудь между шкафом и батареей, или не проснётся в своём ватном гнезде. И ей мука, и Антоше травма на всю жизнь…
Но ведь ты, Птица, ещё жива, дышишь, смотришь на меня понимающими глазками. Наверное, проголодалась… Почему-то особенно мучило меня то, что впопыхах я не захватила тебе ничего поклевать и плохо укутала тебя, а утро оказалось морозным, и ты мёрзла последние часы своей жизни… То, что ты опять начала дрожать от холода, и заставило меня повернуть за угол и направиться, хоть и нерешительно, но уже бесповоротно к двери, которая должна была разлучить меня с нашей Птицей, а для неё была чертой между жизнью и смертью…
Из двери, увидев меня, по-видимому, в окно, выскочил весёлый мужичок, с добродушным, даже приятным лицом, немного навеселе. Он принял бережно из моих рук Птицу, искренне посокрушался:
– Что ж ты, милый, захирел?
Взглянул сочувственно на меня:
– Не волнуйтесь, девушка, всё будет сделано, как надо, хорошо, без крови. Только денюжки нужны.
– Сколько? – спросила я, плача и тупея.
– Рупь, – улыбнулся милосердный, такой симпатичный и душевный палач.
«Значит, смерть стоит рубль», – подумала я, будто сделала для себя неожиданное открытие. Дала рубль. И всё стояла в каком-то страшном смятении, не в силах уйти.
– Может, оставить?… – промямлила я.
– Да нет уж, раз заболел, то так лучше. Да вы не волнуйтесь. Через две минуты вынесу, покажу, сами убедитесь: никакой крови…
– Не надо выносить!
И – побежала без оглядки… В каком-то пустом дворе села на заснеженные качели и долго плакала, пока не замёрзла. Ярко сияло солнце. Тётка в ярком цветастом платке чистила на снегу ковёр. Деревья ещё не стряхнули утренний иней. Снег сиял, небо сверкало, солнце больно резало глаза, тётка ширкала веником – и больше никаких звуков не долетало в этот дворик. А Птицы уже не было… Одной Птицей стало меньше на этой сверкающей, холодной земле. Пустая сумка оттягивала мне руку, и на душе было пусто и тяжело.
С трудом отыскала автобусную остановку и мучительно долго, целую вечность ждала автобуса, всё больше коченея…
На обратном пути пыталась убедить себя в том, что Птица умерла хорошо, без мук, что я всё-таки облегчила её участь, что мы украсили её последние дни любовью и заботой, но это почему-то совершенно не утешало.
Какой негодяй поднял на неё руку?
Ах, слишком много их ещё топчет нашу землю, попирая всё живое и беззащитное, созданное Творцом для нашей любви, а не для глумления.
Антону я правду не сказала. Точнее – не всю правду. Сказала, что её оставили в лечебнице.
– А потом она улетит на небо?
– Да, на небо…
Хорошо, что у нас весь день была Мариша, она играла с Антошей в комнате, а я ушла на кухню, к своей машинке. Но работать не могла. Тупо смотрела в рукопись… И ничего не видела из-за слёз… И всё зябла, и никак не могла согреться… Мариша, глядя на меня, смеялась от души:
– Ты что, из-за этого дворового, помоечного голубя так переживаешь?
А мне от её смеха становилось ещё горше.
– Ты такая сентиментальная! – сказала она.
– А что в этом стыдного или плохого?
Мариша не нашлась, что ответить.
Просто я любила её, нашу Птицу. И как всякая любовь, эта тоже пустила в душу свои корни, вырывать которые всегда больно…
Для Антоши Птица улетела, но не умерла.
Для меня она – умерла, но не улетела…
* * *
И в этот же самый день, 21 февраля 1979 года, в это самое промозглое утро Каптереву делали сложную операцию. Врачи не давали никаких гарантий: всё-таки возраст – 79 лет, и два перенесённых инфаркта. Но операцию делать было жизненно необходимо.
О, как я боялась в тот вечер звонить Людмиле Фёдоровне! Но всё же набрала её номер…
Слава Богу! Слава Богу! Операция прошла успешно. Его сердце выдержало.
И эти два события того февральского дня – смерть Птицы и удачный исход операции Каптерева – как-то связались для меня воедино. Как будто Птица взяла на себя самое страшное… Как будто она умерла за него, вместо него. Она умерла – чтобы он остался жив!
* * *
Потом я ездила в эту огромную больницу на другой конец города…
Врачи сказали: «Хирурги у нас замечательные, но после операции ухаживать за больными некому. Так что организуйте уход сами».
А Людмила Фёдоровна сама недавно переболела и была слаба. Да и разве под силу это одному человеку?
Мы установили график, и ездили по очереди: Саша Филистеев, Лена Колат, Мина Исааковна Казарновская, Никита Гурецкий, я, ещё кто-то… К счастью, Мариша моя работала в своей редакции через день и могла меня отпускать.
Я боялась, что Валерий Всеволодович, такой гордый и щепетильный, будет брыкаться и отказываться от моих услуг. Но он, к счастью, не брыкался. На это у него просто не было сил… Но сказал как-то с грустью:
– Не думал я, что моя любимая сестра будет за мной выносить утку…
– Но ведь я – не чужой вам человек, братец Валерий! Ведь я – ваша сестра.
– Да, ты моя сестра, – и он поцеловал мне руку.
А я поцеловала его руку. Я верила, что эта рука будет ещё держать кисть… и макать кисть в краски!…
* * *
Так и случилось. Валерий Всеволодович победил болезнь. И в мае месяце уехал в санаторий в Ялту, прихватив с собой свой старый этюдник, кисти и краски.
И прислал мне из весеннего, цветущего Крыма чудесное письмо…
Кстати, в это же время в Ялте, в Доме творчества писателей, отдыхал и работал Борис Глебович Штейн. И тоже прислал мне оттуда письмо.
И я, в ответном письме Валерию Всеволодовичу, сообщила ему об этом. И адрес Дома творчества. И братец Валерий, такой лёгкий на подъём в свои годы, отправился в гости к Борису Глебовичу…
И они прекрасно общались там!
И потом я получила, почти одновременно, ещё два письма! Валерий Всеволодович и Борис Глебович написали мне о том, как это было здорово – встретиться в весенней, пустынной Ялте, когда вокруг ещё никого из знакомых. И вдруг – такая приятная встреча! Тем более, что Каптерев пришёл без звонка, наудачу.
А потом Борис Глебович отправился к Каптереву – смотреть новые картины…
Мне всегда нравилось знакомить и сдружать своих друзей. Мне кажется, все хорошие люди должны знать друг друга в лицо.
* * *
Конец института! Защита.
Держу речь о цирке. Рассказываю о том, какой это удивительный мир… Дипломная работа у меня о цирке, так и называется: «Тёплый купол», стихи о цирке.
Оба оппонента весьма благосклонны ко мне. Литературный критик Владимир Мильков и поэт Владимир Цыбин. Правда, Цыбин написал целую страницу критики в своём отзыве, и я очень расстроилась, когда прочла это перед защитой. Он написал, что я воспеваю искусственный мир… Но по ходу защиты он своё мнение переменил, и когда потом зачитывал свой отзыв, то страницу критики опустил, не стал оглашать. Ну, а Мильков Владимир Ильич только хорошее написал и сказал.
(Исаева по какой-то причине не было. А Мильков – он был ассистентом в семинаре Исаева, так что выступал как бы от них обоих. Кстати, Мильков был ассистентом и в семинаре Долматовского, так что мы с ним были знакомы давно, и он очень положительно относился к моему творчеству, даже и в те времена, когда Долматовский ещё швырял мои стихи и кричал, что никто не докажет ему, что это – поэзия… С Долматовским он не смел спорить, но меня подбадривал: улыбкой, каким-то тёплым словом. Спасибо ему.)
