Наконец дошла очередь до паспорта. Все нагнулись над столом и загородили от меня паспорт. Теперь мне вдруг стало казаться, что там могут быть странные вещи. Я никогда не изучал все эти штампы и отметки - следы поездок по многим странам. Лишь как-то раз полюбовался красивыми буквами на штемпеле, который мне поставили в Александрии. Теперь эта отметка казалась мне подозрительной. Человек за письменным столом жестом поманил меня к себе. Я уже давно про себя называл его Человеком. Остальные расступились и окружили его.
- Это ведь не ваша фотография, - сказал Человек.
- Может быть, все дело в очках, - сказал я. - Когда я снимался, на мне были очки.
Я вытащил свои очки и водрузил их на нос.
Все посмотрели на фотографию в паспорте, лежавшем на столе, потом на меня и снова на фотографию.
- У этого усы, - сказал Человек.
- Усы? Ах, да, правда. В то время я носил усы. Но это было давно.
- Три года назад, - сказал он, глядя на дату выдачи паспорта.
- Что-то вроде этого, - согласился я.
- Три года, - повторил он. - Я спрашиваю: носите вы очки? А усы?
- Иногда я ношу очки. Однако теперь все реже и реже. Близорукость моя стала меньше. Что касается усов...
- И волос! - воскликнул он.
- Увы, как я уже говорил, это было давно.
- Три года назад, - повторил он.
- Да, три года назад.
- Особые приметы. Здесь в паспорте ничего не указано. Но я сразу заметил, что вы прихрамываете. Пожалуйста, пройдитесь по комнате.
Я прошелся по комнате. Я слегка прихрамывал на левую ногу.
- Автомобильная катастрофа, - пояснил я на ходу. Странное чувство охватывает человека, когда он вынужден не только объяснять, что слегка прихрамывает, но и одновременно демонстрировать свою хромоту.
- Однако еще недавно вы хромали на правую ногу, - сказал Человек.
Странно. Я остановился. Очень странно. Ведь он прав. Почему-то сейчас я прихрамывал не на ту ногу.
- Вы правы, - сказал я. - Извините.
Они переглянулись, Человек спросил:
- Что это значит? Вы что, не знаете, какая нога у вас больная?
Я почувствовал, что краснею. Но объяснить ничего не мог.
- Хромота у меня ничтожная, - сказал я. - Да она и заметна, только когда я устаю или слишком напряжены нервы. А сейчас я еще должен был ее показывать...
Он жестом подозвал к себе контролера, и они тихо заговори ли о чем-то. Я видел, как контролер утвердительно кивнул. Я стоял посреди комнаты и сам теперь уже не знал, на какую же ногу я все-таки хромаю.
Человек за столом отослал контролера и обратился ко мне:
- Там, в зале ожидания, вы сказали: "Может быть, это я?" - про совершенно незнакомого вам человека. Что вы имели в виду?
Я пожал плечами.
- Я спрашиваю: что вы имели в виду, когда дали понять контролеру, что вы не тот, за кого себя выдаете. Кто же вы тогда? Во всяком случае, не тот, кто изображен здесь, на паспортной фотографии.
Я ответил:
- Это довольно трудно объяснить.
- Что трудно объяснить?
- Почему я это сказал. Наверное, мы все были раздражены.
- То есть вы были раздражены. Чем же?
- Тем, что время шло, а контролер к тому же вдруг сказал Затылку, что фотография в паспорте - не его.
- Затылку? О ком вы говорите?
Они снова переглянулись. Я почувствовал это, но не поднял глаз от письменного стола. Я не мог выдержать взгляд Человека.
- Это у меня просто вырвалось, - сказал я. - Всему виной моя привычка давать прозвища незнакомым пассажирам. Мне приходится много ездить.
- Это видно, - сказал он и снова заглянул в мой паспорт. - Владелец этого паспорта действительно много ездит.
- Обычно я называю своих попутчиков каким-нибудь прозвищем - так, про себя: Затылок, Мотылек.
- Мотылек?
- Да, так я назвал даму, что была позади меня.
Все обернулись и стали искать глазами даму. Я снова почувствовал, что краснею.
- Я имею в виду даму, сидевшую позади меня в самолете.
- Да как вы смеете называть уважаемую гражданку нашей страны мотыльком?
- Я не называл ее мотыльком. Я никак ее не называл. Никак.
- Вы не заметили, что все время противоречите себе? То у вас усы, то у вас их нет, то у вас есть очки, то нет, то вы хромаете на одну ногу, а то на другую. То вы даете своим попутчикам прозвища, то, как выясняется, не даете. Не пора ли сказать хоть одно слово правды?
Человек наклонился вперед. Теперь он уже не казался усталым. Я вдруг почувствовал страх. И тут меня осенило.
- Я требую, чтобы вы связались с моим посольством, - сказал я.
Человек вяло улыбнулся.
- Уже связались, - сказал он. - Они вас не знают.
Я сказал:
- Я приехал из страны с пятнадцатимиллионным населением. Никто не может требовать...
- А мы ничего и не требуем от вашего посольства, - прервал он. - Это вы сами требуете.
- Я требую уважения моих прав и интересов.
К счастью, я почувствовал, что во мне просыпается ярость. На мгновение она прогнала весь страх.
Человек откинулся на стуле. Теперь он снова выглядел усталым, словно рассказчик, вынужденный повторять свой рассказ умственно неполноценному собеседнику.
- Когда вы говорите о ваших интересах, имеете ли вы при этом в виду свои интересы или же интересы владельца этого паспорта?
- И мои, и его. Потому что он - это я.
- И это после того, как вы недвусмысленно представились контролеру как другое лицо? - Он коротко и язвительно рассмеялся, оглядывая стоявших вокруг. Затем, с паспортом в руке, поднялся, обошел стол, бросил на стол паспорт и, вплотную подойдя ко мне, произнес: - Скажите мне наконец, кто же вы на самом деле?
Вот это "на самом деле" вдруг заставило меня по-иному взглянуть на вещи. Не потому, что он вложил в эти слова какой-то особый смысл. Но они словно бы разъедали мне душу. Хотя Человек и не смотрел на меня взглядом инквизитора, все же в голосе его звучали отвратительные следовательские нотки. Казалось, им руководит чисто профессиональный интерес. Словно он хотел сказать: "Если мы отбросим весь этот вздор и увертки и перейдем наконец к сути, тогда все еще может закончиться благополучно. Просто нам надо знать, кто же вы такой на самом деле".
Да-да, именно эта деловитость отняла у меня последние силы. Теперь я это понимаю. Внешние обстоятельства утратили вдруг всякое значение. Люди, стоявшие вокруг стола, - в мундирах и без оных, - куда они делись? В тот миг я просто не обратил на это внимания. А ведь я по-своему все подмечаю вокруг и часто трачу душевные силы на то, чтобы вникнуть в суть мелочей, которые вижу и слышу. И все оттого, что я очень одинок, одинок на людях. Но в ту минуту я совсем не замечал, что творится вокруг. Я видел только этого человека. Сейчас он не был тем чиновником до мозга костей, каким до сих пор мне казался, чиновником, готовым любой ценой навести у себя в конторе порядок, чтобы, уйдя домой, тут же обо всем забыть. Возможно даже, он желал мне добра. Он хотел лишь узнать, кто я такой. Ему надо было это знать по долгу службы. И он хотел, чтобы я сам сказал ему об этом.
Чтобы получить подтверждение?
Только сейчас мне пришла в голову эта мысль. А что, если помощник контролера принимает меня за некоего субъекта, которого разыскивают, и его начальник выясняет, верно ли подозрение?
Я отогнал эту мысль. Помощника контролера рядом не было. Человек отослал его знаком руки. Когда тот сказал: "Это он", он совсем не имел в виду, что принимает меня за какого-то преступника - во всяком случае, Человек не подозревает меня в этом. Теперь я ясно видел: его интересует нечто совсем другое. Я спросил:
- Можно сесть?
- Садитесь.
Он предложил мне стул. Затем, вернувшись на свое место, тоже сел. Только теперь я заметил, что мы одни. Я подумал: '"Сейчас он посмотрит на часы. Может быть, он уделит мне минуты три".
Но он не взглянул на часы. Он глядел на меня неотвязно, как может глядеть на тебя только ребенок, пока ты и сам не начнешь думать, что у тебя что-то не в порядке. Он предложил мне сигарету, сам взял одну, затем дал мне прикурить, по-прежнему не сводя с меня глаз. И я тоже не сводил с него глаз. И тут вдруг вся ситуация резко изменилась. В его взгляде, испытующем, глубоком, проглянуло простодушие, словно это и вправду был взгляд ребенка, испытующий от природы, а не вследствие каких-то подозрений, чуть ли не невинный, вопрошающий сквозь синюю пелену сигаретного дыма взгляд. Слова, все злобные слова, брошенные мне с насмешкой, теперь развеялись, будто никогда и не были произнесены.
За окном с ревом взлетел самолет. Грохот прокатился над крышей, все предметы на письменном столе задрожали. Затем грохот удалился и замер. Голоса в зале ожидания умолкли. Захлопнулась дверь и словно отсекла все звуки.
Взгляд Человека отпустил меня. Откинувшись на спинку стула, он положил обе руки на стол, словно это были не руки, а вещи.
Руки у него были большие, красные, с рыжими волосами на пальцах. Сначала меня поразил его взгляд. Теперь - руки. В них тоже было что-то детское. Я представил их себе двумя крохотными комочками, жадно тянущимися к материнской груди. Потом - руками влюбленного, лихорадочно ощупывающими тайны белого женского тела. Все привиделось мне, чем могут быть заняты человеческие руки, пока не окончат своих житейских дел и не застынут в покое, сложенные, предназначенные обратиться в прах. Это не были руки рабочего, но и не руки конторщика. Просто руки человека, совершающего свой путь от рождения к смерти. Руки нервно дернулись. Они знали, что за ними наблюдают. Пальцы начали перебирать вещи на столе. Сначала они тронули бронзовую статуэтку Дианы. Затем куклу, мою куклу, которую я вез любимому ребенку. В пепельнице догорали наши сигареты.
