"Все это я знаю отлично", - сказала Тамара.
"У вас здесь есть родственники?", - спросил Тамару мистер Пешелес.
"Дядя и тетя. Они живут на Ист-Бродвее".
"Ист-Бродвей? А он вам кто?", - спросил мистер Пешелес, показывая на Германа.
"О, мы друзья".
"Ну, тогда пойдемте вместе с нами к миссис Шрайер, и мы все будем друзьями. Когда я слушаю эти рассказы о голоде, у меня появляется аппетит. Мы будем есть, пить и разговаривать. Пойдемте, мистер э - э - Бродер. В такой холодный день неплохо излить душу".
"Боюсь, что мне придется сейчас уйти", - сказал Герман.
"Мне тоже надо идти", - поддержала Тамара.
Ядвига вдруг словно проснулась. "Куда уходит пани Тамара? Пожалуйста, останьтесь. Я приготовлю ужин".
"Нет, Ядзя, в другой раз".
"Ну, похоже, вы не намерены принять мое приглашение", - сказал мистер Пешелес. "Пойдемте, миссис Шрайер, в этот раз мы не добились успеха. Если у вас есть какие-нибудь старые книги, я мог бы кое-что и купить. Я, вообще-то, как я уже говорил, в некотором роде коллекционер. А в остальном..."
"Мы с вами еще поговорим попозже", - сказала миссис Шрайер Ядвиге. "Возможно, в будущем мистер Пешелес будет появляться здесь почаще. Один Бог знает, что сделал для меня этот человек. Другие довольствовались тем, что оплакивали судьбу евреев, а он сделал мне визу. Я написала ему, совершенно чужому для меня человеку, - только потому, что его отец и мой отец много лет назад были партнерами, они торговали сельскохозяйственной продукцией - и через четыре недели пришла виза. Мы пошли в консульство, и там уже знали о мистере Пешелесе. Они знали все".
"Ну, хватит. Кончайте свои хвалебные песни, кончайте. Что такое виза? Кусок бумаги".
"Такие куски бумаги могли бы спасти тысячи людей".
Пешелес встал. "Как вас зовут?", - спросил он Тамару. Она вопросительно посмотрела на него, потом на Германа, потом на Ядвигу.
"Тамара".
"Мисс? Миссис?"
"Как хотите".
"Тамара - а дальше? У вас наверняка есть и фамилия".
"Тамара Бродер".
"Тоже Бродер? Вы брат и сестра?"
"Кузен и кузина", - ответил Герман за Тамару.
"Да, мир тесен. Необыкновенное время. Я однажды читал в газете историю об одном беженце, который ужинал со своей женой. Внезапно открывается дверь, и заходит его бывшая жена, о которой он думал, что она погибла в гетто. Вот каша, которую заварили для нас Гитлер и Сталин".
На лице миссис Шрайер появилась улыбка. Ее желтые глаза искрились, она льстиво рассмеялась. Морщины на ее лице углубились, стали как татуировка, которую можно увидеть на лицах людей примитивных племен.
"В чем смысл этой истории, мистер Пешелес?"
"О, тут вообще нет никакого смысла. В жизни бывает все. Особенно в наше время, когда все пошло кувырком".
Мистер Пешелес опустил правое веко и сложил губы так, как будто собирался засвистеть. Он сунул руку в нагрудный карман и протянул Тамаре две визитные карточки.
"Кто бы вы не были, будем знакомы".
6.
Едва гости ушли, Ядвига разразилась слезами. Ее лицо исказилось. "Куда ты теперь идешь? Почему ты оставляешь меня одну? Пани Тамара! Он не торгует книгами. Это ложь. У него любовница, и он идет к ней. Все об этом знают. Соседки смеются надо мной. А я спасла ему жизнь. Я отрывала от себя последний кусок и несла ему на сеновал. Я выносила его испражнения".
"Ядвига, пожалуйста, перестань!" - сказал Герман.
"Герман, мне надо идти. Но одно я хочу тебе сказать, Ядзя. Он не знал, что я жива. Я совсем недавно приехала сюда из России".
"Каждый день он звонит ей, своей любимой. Он думает, я не слышу, но я все слышу. Целыми днями он у нее, а потом он приходит домой без сил и без единого пенни в кармане. Каждый день приходит старуха-хозяйка и спрашивает, когда мы заплатим за квартиру и грозится выгнать нас на улицу, прямо сейчас, зимой. Если бы я не была беременной, я бы работала на фабрике. Здесь надо иметь деньги на больницу и врача, здесь никто не рожает дома - я вас не отпущу, пани Тамара". Ядвига побежала к двери и закрыла ее раскинутыми руками.
"Ядзя, мне надо идти", - сказала Тамара.
"Если он решил вернуться к вам, я отдам ребенка. Здесь можно отдать ребенка. Они даже платят..."
"Перестань говорить ерунду, Ядзя. Я не хочу возвращаться к нему, и тебе ни к чему отдавать ребенка. Я найду тебе врача и больницу, где ты будешь рожать".
"О, пани Тамара!"
"Ядзя, выпусти меня!", - сказал Герман. Он надел пальто.
"Ты не пойдешь!"
"Ядзя, рабби ждет меня. Я работаю на него. Если я сейчас не встречусь с ним, скоро у нас не будет ни дома, ни корки хлеба",
"Это ложь! Проститутка ждет тебя, а не рабби!"
"Ну, я вижу, что здесь происходит", - сказала Тамара отчасти себе, отчасти Ядвиге и Герману. "Мне действительно пора теперь идти. На случай, если я вдруг решу лечь в больницу, мне надо будет еще кое-что постирать и приготовить. Выпусти меня, Ядзя".
"Ты все-таки решилась? В какую больницу ты ложишься? Как она называется?", - спросил Герман.
"Какое это имеет значение? Если я останусь в живых, то буду жить дальше, а если нет, то они меня как-нибудь уж похоронят. Тебе не обязательно навещать меня. Если они прознают, что ты мой муж, то заставят тебя платить. Я сказала, что у меня нет никаких родственников. Надо стоять на этом до конца".
Тамара подошла к Ядвиге и поцеловала ее. На мгновенье Ядвига положила голову на Тамарино плечо. Она громко заплакала и поцеловала Тамару в лоб, в щеки, потом поцеловала ей обе руки. Она почти опустилась на колени, что-то бормоча на своем крестьянском наречии, но было невозможно понять, что она говорит.
Как только Тамара ушла, Ядвига снова встала у двери. "Ты сегодня от меня не уйдешь!"
"Это мы сейчас посмотрим".
Герман выждал, пока затихли шаги Тамары. Тогда он схватил Ядвигу за запястья и молча потащил ее. Он толкнул ее, и она с глухим стуком упала на пол. Он открыл дверь и выбежал. Он бежал вниз по сбитым ступеням, одним скачком перемахивая через две, и слышал звук, который походил на крик или стон. Он вспомнил о том, что учил когда-то: если ты нарушаешь одну заповедь из десяти, ты нарушаешь их все. "Ты кончишь тем, что станешь убийцей", сказал он себе.
Он не заметил, как настали сумерки. На лестнице было темно. Раскрывались двери квартир, но он не оборачивался. Он вышел из дома. Тамара стояла в снежных вихрях и ждала его.
"Где твои галоши? Тебе нельзя так идти!", - крикнула она.
"Мне надо".
"Ты хочешь убить себя? Иди возьми галоши, иначе ты схватишь воспаление легких".
"Что я схвачу, тебя не касается. Убирайся в преисподнюю - убирайтесь все в преисподнюю!"
"Оп-ля, это прежний Герман. Подожди здесь, я поднимусь и вынесу тебе галоши".
"Нет, ты не пойдешь!"
"Тогда на этом свете будет одним идиотом меньше".
Тамара шла сквозь снежные вихри. Снежинки были - голубые кристаллики. Зажглись фонари, но все равно было сумрачно. Небо было затянуто желтоватыми, ржаво-коричневыми тучами - бурное и грозное. Холодный ветер дул с залива. Внезапно наверху, в доме, открылось окно, и оттуда вылетела галоша, а за ней другая. Это Ядвига швыряла вслед Герману его галоши. Он взглянул в ту сторону, но она закрыла окно и задернула занавески. Тамара посмотрела на него и засмеялась. Она подмигнула ему и потрясла кулаком в его сторону. Он натянул галоши, но туфли уже были полны снега. Тамара ждала, пока он догонит ее.
"Самой дурной собаке достается самая лучшая кость. Как это получается?"
Она уцепилась за него, и они вместе прокладывали путь сквозь снег, осторожно и медленно, как пожилые супруги. Глыбы заледенелого снега соскальзывали с крыш. Мермейд-авеню вся была занесена. Мертвый голубь лежал в снегу, вытянуэ красные ноги. "Да, святое создание, ты уже прожило свою жизнь", - в мыслях обратился к нему Герман. "Тебе хорошо". Его охватила тоска. "Зачем Ты создал его, если таков его конец? Сколько Ты еще будешь молчать, Всемогущий Садист?"
Герман и Тамара пришли на станцию и сели в поезд. Тамара ехала только до Четырнадцатой улицы, а Герман до Таймс-сквер. Все места были заняты, кроме узкой боковой скамейки - туда и втиснулись Герман и Тамара.
"Значит, ты решилась на операцию", - сказал Герман.
"Что еще я могу потерять? Ничего, кроме моей жалкой жизни".
Герман опустил голову. Когда они подъезжали к Юнион-сквер, Тамара попрощалась с ним. Он встал, и они поцеловались.
"Думай иногда обо мне", - сказала она.
"Прости меня!"
Тамара поспешила выйти. Герман снова сел в тускло освещенный угол. Ему казалось, что он слышит голос отца: "Ну, я спрашиваю тебя, чего ты достиг? Ты сделал себя несчастным, и всех остальных тоже. Мы стыдимся тебя, здесь, на небесах".
Герман вышел на Таймс-сквер и переел на другую линию. От станций до улицы, где жила Шифра Пуа, он шел пешком. Кадиллак рабби занимал практически всю заснеженную улицу. Все лампы в доме горели, а автомобиль, казалось, светился в темноте. Герман стеснялся входить в этот сияющий дом с бледным лицом, замерзшим красным носом, в своей жалкой одежде. В темноте под навесом он стряхнул с себя снег и потер щеки, чтобы придать им цвет. Он поправил галстук и платком насухо вытер лоб. Ему пришла в голову мысль, что рабби, скорее всего, не нашел в статье никаких ошибок. Это был только предлог, чтобы вмешаться в дела Германа.
