Пока поезд шел над поверхностью земли, Герман глядел в дырку, которую он процарапал во льду, покрывавшем окно. Газеты трепетали на ветру. Торговец разбрасывал соль по тротуару перед своим магазином. Машина пыталась выбраться из впадины в жидком месиве, но ее колеса бессильно проворачивались на месте. Герман вдруг вспомнил о том, что он решил быть настоящим евреем и вернуться к Шульхан Арух и к Гемаре. Как часто он уже строил подобные планы! Как часто он уже пытался плюнуть мирской суете в лицо, и каждый раз оставался в дураках. И сейчас он ехал на вечеринку. Пока половина его народа подверглась пыткам и уничтожению, другая половина устраивала вечеринки. Жалость к Маше охватила его. Она выглядела исхудавшей, бледной, больной.
Когда Герман и Маша сошли с поезда, было уже очень поздно. С замерзшего Гудзона дул яростный ветер. Маша прижималась к Герману. Он должен был наваливаться на ветер всем своим весом, чтобы его опрокинуло назад. Снег лежал на ресницах.
Маша, кашляя, что-то закричала ему. Его шляпа пыталась сорваться с головы. Пальто и брюки бились вокруг ног. Чудо, что они смогли различить номер дома на доме рабби. Едва дыша, они вбежали в вестибюль. Тут было тепло и тихо. На стенах висели картины в золотых рамах; ковры покрывали пол, канделябры излучали мягкий свет; диваны и кресла ожидали гостей.
Маша подошла к зеркалу и попыталась исправить тот ущерб, который нанесла ее платью и внешности погода. "Если я смогла вытерпеть такое, я никогда не умру", - сказала она.
2.
Она еще раз огляделась вокруг себя и пошла к лифту. Герман поправил галстук. Большое, во весь рост, зеркало продемонстрировало все недостатки его фигуры и одежды. Его спина была кривой, а выглядел он изнуренным. Он потерял в весе, его пальто и костюм казались слишком большими для него. Лифтер помедлил, прежде чем открыть дверь. Когда лифт остановился на этаже рабби, он подозрительно посмотрел, как Герман нажимает звонок.
Никто не появлялся. Герман слышал шум, гул голосов и громкий голос рабби. Через некоторое время черная служанка в белом фартуке и белой наколке открыла дверь. За ней стояла жена раввина -- раввинша. Это была большая, похожая на статую женщина - еще больше, чем ее муж. У нее были волнистые светлые волосы, указующий вверх нос, она была в длинном золотом платье. Она была увешена драгоценностями. Все в этой женщине было костистым, острым, длинным, нееврейским. Она сверху вниз поглядела на Германа и Машу, и глаза ее засветились.
Вдруг появился рабби.
"Ну, вот они!", - прогудел он. Он протянул им обе руки, одну Герману, другую Маше, и тут же поцеловал Машу.
"Она воистину красавица!", - сказал он. "Он захапал себе красивейшую женщину Америки. Эйлин, погляди на нее!"
"Давайте ваши пальто. Холодно, да? Я боялась, вы не доберетесь. Май муж так много рассказывал мне о вас. Я действительно очень рада, что..."
Рабби обнял Машу и Германа и повел их в комнату. Он прокладывал путь через толпу и представлял их по дороге. Герман видел гладко выбритых мужчин, чьи маленькие ермолки сидели на густых волосах, мужчин без ермолок и мужчин с козлиными и окладистыми бородами. Расцветки женских волос были так же многообразны, как расцветки платьев. Он слышал английский, иврит, немецкий, даже французский. Пахло косметикой, алкоголем, порубленной печенью.
Официант подошел к новым гостям и спросил, что они желают пить. Рабби подвел Машу к бару и забыл про Германа. Его рука лежала на машиной талии, как будто он танцевал с ней. Герман хотел присесть, но нигде не видел свободного стула. Служанка поднесла ему поднос с красиво сервированной рыбой, холодной закуской, яйцами, кексами. Он попытался зубочисткой подцепить половину яйца, но она сорвалась. Люди говорили так громко, что шум оглушал его. Какая-то женщина заходилась от смеха.
Герман еще ни разу не бывал на американской вечеринке. Он ожидал, что гости рассядутся за столом, а официанты будут подавать еду. Но не было комнаты, где можно было бы сесть, и никто не подавал еду. Кто-то заговорил с ним по-английски, но в таком гаме он не мог понять ни слова. Куда, ради всего святого, делась Маша? Казалось, она исчезла в сутолоке. Он остановился перед картиной и некоторое время рассматривал ее.
Он перешел в комнату, где было больше кресел и диванов. Книги стояли от пола до потолка. В этой комнате с бокалами в руках сидели несколько мужчин и женщин. В углу стоял свободный стул, и Герман опустился на него. Люди говорили об одном профессоре, который получил аванс за книгу, пять тысяч долларов. Они потешались над ним и его работами. Герман слышал названия университетов, фондов, стипендий, имена заказчиков, названия работ о еврействе, социализме, истории, психологии. "Что это за женщины? Как получается, что они в курсе всего этого?", - подумал Герман. Он чувствовал себя скованным в своей жалкой одежде и боялся, что они попытаются втянуть его в разговор.
"Я тут чужой. Я должен был остаться талмудистом". Он еще немного отодвинул свей стул, подальше от них.
Чтобы чем-то заняться, он взял с книжной полки "Диалоги" Платона. Он наугад открыл "Федон" и прочел: "Неправдоподобно предположение, что те, кто всерьез занимаются философией, на самом деле только задаются вопросом, как умирать и каково быть мертвым".
Он перелистнул несколько страниц назад, к "Апологии",и его взгляд упал на слова "Потому что я полагаю, что это претив природы, когда лучший человек терпит ущерб от худшего". Было ли это истинно так? Противоречило ли природе то, что нацисты убили миллионы евреев?
Официант вошел в комнату и сказал что-то, чего Герман не понял. Все встали и покинули комнату. Герман остался один. Он представил себе, что нацисты в Нью-Йорке, но кто-нибудь - может быть, даже рабби - прячет его в этой библиотеке. Еду ему передают через дыру в стене.
В двери появился человек, показавшийся ему знакомым. Это был мужчина маленького роста в смокинге; в его смеющихся глазах была ирония. "Кого это я вижу?", - сказал он на идиш. "Да, действительно, мир тесен, как говорится".
Герман встал.
"Вы меня не узнаете?"
"Я так запутался здесь, что..."
"Пешелес! Натан Пешелес! Пару недель назад я был у вас дома".
"Да, конечно".
"Почему вы сидите здесь один? Вы пришли сюда почитать книги? Я не знал, что вы знакомы с рабби Лампертом. Но кто с ним не знаком? В соседней комнате есть что поесть - методом самообслуживания. Берете и накладываете себе на тарелку. Где ваша жена?"
"Где-то здесь. Я потерял ее".
Едва Герман произнес эти слова, как тут же понял, что Пешелес говорит не о Маше, а о Ядвиге. Катастрофа, которой боялся Герман, близилась. Пешелес взял его под руку.
"Пойдемте, поищем ее. Моя жена сегодня не смогла пойти со мной. У нее грипп. Есть женщины, которые заболевают всякий раз, когда нужно куда-нибудь идти".
Пешелес повел Германа в соседнюю комнату. Тут, с тарелками в руках, кушая и болтая, стояли люди. Некоторые сидели на подоконниках, на батареях там, где им удавалось найти местечко. Пешелес потащил Германа в столовую. Гроздья людей облепили длинный, уставленный кушаниями стол. Герман высматривал, где же Маша. Она стояла рядом с невысоким мужчиной, который держал ее за руку. Было ясно, что он говорит ей что-то смешное, потому что она смеялась и всплескивала руками. Увидев Германа, она отняла у мужчины руку и двинулась сквозь толпу. Мужчина последовал за ней. Машине лицо раскраснелось, а глаза восторженно сияли.
"А вот мой потерянный муж!", - закричала она. Она обвила руками его шею, так, как будто он только что вернулся из далекого путешествия. Ее дыхание пахло алкоголем.
"Это мой муж; это Яша Котик", - сказала Маша, показывая на мужчину, с которым разговаривала. Он был в европейском смокинге с заостренными отворотами; широкая шелковая полоса украшала внешние швы брюк. Его черные волосы были разделены на пробор и сияли, напомаженные; нос у него был кривой, а подбородок раздвоенный. Его моложавая фигура странно контрастировала с морщинами на лбу и складками у рта, обнаруживавшего, как только он начинал смеяться, неправильный прикус. В его взгляде, улыбке и манере говорить было что-то насмешливое, преувеличенное. Он стоял с согнутой рукой, как будто ждал случая снова увести Машу. Он выпятил губы, и на его лице появилось еще больше складок.
"Значит, это твой муж?", - спросил он, по-клоунски задирая вверх одну бровь.
"Герман, Яша Котик - актер, о котором я тебе рассказывала. Мы были в одном лагере. Я не знала, что он в Нью-Йорке".
"Кто-то говорил мне, что она направилась в Палестину", - сказал Яша Котик Герману. "Я думал, она где-то у Стены Плача или у могилы Рахели. Смотрю, а она стоит в гостиной рабби Ламперта и пьет виски. Это Америка точно такая, как представлял себе сумасшедший Колумб - ха!"
Большим и указательным пальцем изображая револьвер, он сделал жест, как будто открывал огонь. Все его движения были акробатически-быстрые. Его лицо все время двигалось, корчило гримасы и передразнивало. Он задирал одну бровь в наигранном удивлении, в то время как другая опускалась, словно он плакал. Он раздувал ноздри. Герман уже много слышал о нем от Маши. Она говорила, что он рассказывал анекдоты, роя собственную могилу, и нацисты так потешались над ним, что разрешили ему бежать. Подобным же образом его клоунада сослужила ему хорошую службу у большевиков. Юмор висельника и комичные проделки помогли ему преодолеть бесчисленные опасности. Маша хвасталась перед Германом тем, что Яша любил ее, а она его отвергла.
