– Главное – не забывай писать. Не зарывай талант в сосульки!
…Столько лет прошло, а я так и не слышала, чтобы где-то были поставлены Колины пьесы. Впрочем, и он обо мне, наверное, не часто слышит.
* * *
Когда выбираешь свободу… Свободу от литературных кланов, партий, групп и тусовок, свободу от модных течений, тенденций, направлений, свободу от догм и шаблонов, свободу от желания непременно печататься и непременно нравиться – издателям и читателям… Когда выбираешь свободу – от желания материальных благ и от желания славы, от желания премий, званий и вообще каких-либо наград… И если полететь высоко-высоко и взглянуть оттуда – с высоты – на эти две чаши весов, где на одной чаше весов – всё, чем богат материальный мир, – а на другой только она – свобода… И если ты всё же выбираешь свободу…
То она осыплет тебя такими дарами, о которых материальный мир, мир суеты и тщеты, даже не слыхал… Она подарит тебе чистые помыслы и ничем не замутнённое сознание, она подарит тебе неугасающий жар вдохновения и силы, прибывающие неведомо откуда… И будет ещё один бесценный дар от свободы – уверенность, что ты пишешь СВОИ книги. Которые за тебя не напишет никто. И что эти книги непременно прочтут те, кому они адресованы…
…Эти строки я пишу спустя четверть века после той встречи на Маяковке. И за эти двадцать пять (нет, уже двадцать восемь!) долгих лет я ни разу не пожалела, что когда-то выбрала свободу.
Я её выбираю и сегодня.
Выбираю её каждый день…
* * *
И как будто, чтобы испытать меня, посыпались разные предложения.
Мне предложили писать для радио смешные стихотворные сценки для двух ведущих какой-то юмористической программы. Мне сказали: это хорошие деньги. Это большие деньги!
– У меня не получится, – сказала я.
– Да почему же? Это такие стихотворные клоунады. Вы же любите цирк?
– Нет, не получится.
– Да вы попробуйте! Не отказывайтесь так сразу. Вот у нас на следующей передаче будет такая тема…
Мне назвали тему.
Я ехала домой в совершенно подавленном настроении.
– Слушай, мама, я тебе стишок сочинил, пока ты ездила! Называется «Сирень».
Цветёт сирень,
и мама звонкая,
Совсем уж звонкая на всей земле.
И жевуземчик мокнет в поле,
И флаг на каждом корабле…
– Чудесное стихотворение. Спасибо тебе, милый…
– Мамася, ты чего такая грустная? – спросил сын.
– Денег много предлагают.
– Так это же хорошо! Просто так предлагают?
– Нет. Не просто так. Мне предлагают работу. Писать для радио всякую чепуху. И чтобы была в рифму.
– А ты не хочешь?
– Ты угадал! Совершенно не хочу.
– Почему? Это же, наверное, весело? Трали-вали, чу-ху-ху! Сочиняем чепуху!
А можно так: Хи-хи-хи, хи-хи-хи! Сто четыре чепухи!
– Почему-то совершенно не весело, сынок. То есть – стишки-то смешные, но мне совсем не весело. Вот я ехала сейчас в метро и попробовала что-то сочинить, а в голове в это время звучал голос человека, который мне это предложил: «Деньги! Деньги! Очень большие деньги!» Ну, конечно, это не трудно – зарифмовать какую-то ерунду. Но…
– Но?
– Когда я написала одно четверостишие, только одно! мне стало так плохо на душе… Противно. Я как будто больная сделалась. И я поняла, что если буду этим заниматься, ради этих самых больших денег – то я больше никогда не напишу ни одного своего стихотворения.
– Ни одного?
– Ни одного.
– И вообще ничего своего не напишу, если начну писать ради денег.
– Почему?
– Бог меня накажет.
– За что?
– За то, что я продала своё вдохновение.
Мы помолчали.
– Ты ещё не совсем взрослый, сынок, и тебе, наверное, трудно меня понять.
– Ну, почему же? Что-то я понимаю…
– Мы ведь проживём без больших денег?
– Это уж точно! Нам и с маленькими хорошо! Вон сколько каши в шкафу! Пойду, пересчитаю…
* * *
А потом было предложение работать на фирме грампластинок «Мелодия» – писать тексты на обложках. Тут я отказалась резко и даже не пробовала.
Ну, и Евгений Аронович то и дело пытался устроить мою судьбу, но я всегда говорила: «Нет».
Мне нравилась моя работа рецензентом. Я писала то, что думаю. Мне никто не диктовал, что писать и как писать. Я знала, что многие люди, получив мои письма-рецензии, были рады. А может быть, даже счастливы. Правда, начальник Литконсультации иногда выражал недовольство. Он имел тенденцию прочитывать все рецензии и порой делал мне замечания: здесь надо было бы помягче, а здесь – пожёстче. Чаще всего укорял за то, что пишу слишком кратко. А я не любила воду лить. Он же настаивал на том, чтобы рецензии были пространные, с бесчисленными повторами одних и тех же мыслей, чтобы до адресата «дошло».
– Понимаете, они же не понимают с первого раза. Нужно много заходов, чтобы человек уяснил какую-то мысль.
Иногда мы расходились во взглядах на какую-нибудь рукопись. Но это его мнение. А я оставалась при своём. Ну, правда, у него были методы воздействия: он стал давать работу всё реже. А когда и давал, то это были такие маленькие рукописи, что за них платили сущие копейки. Но даже если рукопись состояла из одного стишка, надо было писать три листа рецензии.
До меня стал доходить смысл слов: «литературная подёнщина». Не могу сказать, что это было легко – из ночи в ночь… (Десять лет!…) Но я была счастлива, что работаю дома. Что не нужно с тобой расставаться. Что мы обходимся без детского сада. А главное, эта работа была хороша тем, что здесь можно было быть честной.
– Мамася, а ты когда спать уже будешь по ночам?
– Не знаю, сынок…
Да, было трудно. И всё равно. Здесь я не лгала. И главное – это был труд ума, моих мозговых извилин. Этой непростой, временами изматывающей работой занималась моя голова. А моя душа была спокойна. И совесть – чиста. Я работала, но не продавалась. Не продавала своё вдохновение, не пыталась поставить его на службу РУБЛЮ. Подёнщина не затрагивала тех глубин, где вызревало творчество… где копились мысли и силы для будущих книг…
Одна моя знакомая сказала:
– А может, ты просто – эгоистка? Думаешь, прежде всего, о своих книгах, а не о ребёнке. А ведь могли бы жить, припеваючи, и ни в чём не нуждаться.
– Но мой ребёнок и так ни в чём не нуждается! У него всё есть для счастья.
– А у тебя? Думаешь, Антону приятно видеть, что ты ешь одну пшённую кашу?
– Думаю, что это его многому научит. Лучше всяких слов.
– И чему же?
– Тому, что нельзя продаваться.
– Ну, ты такая жуткая идеалистка! С тобой же говорить совершенно невозможно!
– Какая уж есть.
* * *
У меня – радость. Меня приняли в профсоюз литераторов. Теперь я профессиональный писатель, и никто тунеядкой меня уже не назовёт. К счастью, мне хватило моих публикаций. А рекомендацию дал Долматовский.
Мама и бабушка немного успокоились. Но всё равно им моя жизнь кажется не совсем правильной. Правильно – идти утром на работу и отсиживать там положенные восемь часов. А не стучать на машинке ночи напролёт…
Спасибо соседям за их десятилетнее терпение. «Олимпия» стучала очень громко. Из ночи в ночь, из года в год, зимой и летом…
Летом было особенно слышно – при распахнутом окне…
* * *
Антоше давно хочется завести какое-нибудь животное. Инфузорий в банках на подоконнике ему уже маловато. Хочется кого-то, с кем можно было бы общаться, брать его в руки.
Но ведь Антон – аллергик! Так что кошку нам нельзя, собаку нельзя, птичек тоже нельзя (с их перьев что-то такое сыплется, вредное для аллергиков), рыбок тоже нельзя (их надо кормить сухими червяками, а это для кормящего аллергика очень вредно и опасно, может развиться астма).
Так что же нам можно?? Поделилась своими грустными мыслями с Володей Казарновским, своим другом из Литинститута. Володя – большой специалист по животным, у него дома, по его рассказам, много чего есть. Он сказал:
– Какие проблемы? Заведите черепаху! Очень милое животное, спокойное и – никакой аллергии. У моих соседей три черепахи, они одну хотели бы кому-нибудь отдать.
Антон, услыхав про черепаху, возликовал.
И вот я еду в Новогиреево за черепахой…
У Володи действительно оказалось много чего. Ну, две собаки – это обычное дело. Что-то ещё там под ногами бегало, не помню уж, что именно. Но главное – это аквариум! Огромный, на полкомнаты. Наполненный удивительной жизнью… Здесь носились стайками рыбы разных окрасок и форм, извивались диковинные водоросли, жили своей таинственной жизнью улитки, камни, кораллы… И всё это было пронизано светом и пузырьками… Володя сказал:
