Никак не думала, что тебя можно встретить здесь!
Ван Лун решил во что бы то ни стало показать этой женщине, что он не деревенщина; он рассмеялся и сказал чересчур громко:
– А разве у меня деньги хуже, чем у других людей? Теперь у меня нет недостатка в деньгах. Мне повезло.
Кукушка остановилась, и глаза у нее сузились и заблестели, как у змеи, а голос стал вкрадчивым и мягким, как масло, льющееся из кувшина:
– Кто же об этом не слыхал. И где же можно лучше истратить деньги, если у человека есть лишние, сверх того, что нужно на жизнь, как не здесь, где веселятся богачи и куда знатные господа собираются для веселья и проводят время в пирах и удовольствиях? Нигде нет такого вина, как наше! Пробовал ты его, Ван Лун?
– Я пил только чай до сих пор, – ответил Ван Лун почти со стыдом. – Я еще не притрагивался ни к вину, ни к костям.
– Чай, – повторила она, визгливо смеясь. – Но у нас есть вино «Тигровая кость», и «Вино рассвета», и душистая рисовая водка. Для чего же ты пил чай?
И когда Ван Лун опустил голову, она сказала вкрадчиво и мягко:
– И думается мне, ты ни на что другое не смотрел, не так ли? Например, на хорошенькие маленькие ручки, на душистые щечки?
Ван Лун еще ниже опустил голову, и кровь бросилась ему в лицо. Ему казалось, что все вокруг смотрят на него с насмешкой и прислушиваются к голосу женщины. Но когда он набрался духу и бросил взгляд из-под ресниц, то увидел, что никто не обращает на них внимания и кости стучат все так же громко, и сказал растерянно:
– Нет, нет, я не смотрел. Я… только чай…
Тогда женщина снова засмеялась и, указывая на картины, сказала:
– Вон они, их портреты. Выбирай, какую из них ты хочешь видеть! Положи серебра в мою руку, и я приведу ее к тебе.
– Этих? – сказал Ван Лун изумленно. – Я думал, что это видения или богини с гор Куэнь-Лунь, о которых рассказывают сказочники.
– Это и есть видения, – возразила женщина с добродушной насмешкой, – но эти видения за небольшую плату превратятся в плоть и кровь.
И она прошла дальше, кивая и подмигивая стоявшим кругом прислужникам и указывая на Ван Луна, словно говоря про него: «Вот деревенский олух!»
Но Ван Лун сидел, разглядывая портреты с новым интересом. Значит, если подняться вверх по этой узкой лестнице в комнаты верхнего этажа, то эти женщины там, с живой плотью и кровью. И к ним ходят мужчины, не он, конечно, но все же мужчины. Что же, если бы он не был тем, чем есть, – хорошим, работящим человеком, человеком женатым и семейным, – какой портрет выбрал бы он, если вообразить себе это, как дети воображают, что они могут сделать то или другое? И он смотрел на каждое нарисованное лицо пристально и с интересом, как если бы они были живые. До сих пор все они казались ему одинаково красивыми, до сих пор, пока не было речи о каком-нибудь выборе. Но теперь стало ясно, что одни из них красивее, чем другие, и из двадцати женщин он выбрал трех самых красивых, и из трех он снова выбирал и выбрал самую красивую, маленькую и нежную, с телом легким, как ствол бамбука, и личиком остроконечным, словно мордочка котенка. В руке она держала нераскрывшийся цветок лотоса, и рука была нежна, словно завиток папоротника.
Он смотрел на нее, и его охватило жаром, словно вино заструилось у него в жилах.
– Она словно цветок на дереве айвы, – громко сказал он вдруг.
И, услышав собственный голос, встревожился и застыдился, поспешно встал и, положив деньги на стол, вышел в темноту, которая уже спустилась на землю, и отправился домой.
Над полями и над водой расстилался лунный свет, словно сеть серебристого тумана, и в теле его тайно и быстро струилась горячая кровь.
Глава XIX
Если бы в это время вода сошла с полей Ван Луна, и земля лежала бы влажная и дымящаяся на солнце, и через несколько жарких дней нужно было бы пахать, боронить и сеять, то, может быть, Ван Лун никогда не пошел бы снова в большой чайный дом. Если бы заболел ребенок или для старика вдруг пришла бы пора умереть, то он был бы занят этим и забыл бы личико с острым подбородком, нарисованное на шелку, и женское тело, гибкое, как ствол бамбука.
Но вода расстилалась ровно и неподвижно, и только на закате поднимался легкий летний ветер; старик дремал, а сыновья уходили на рассвете в школу и не возвращались до вечера, и в своем доме Ван Лун не находил покоя и избегал взгляда О Лан, которая смотрела на него печально, когда он, не находя себе места, то садился на стул, то вставал, не допив чая, который она ему наливала, и оставлял недокуренной трубку. Под конец одного длинного дня, более длинного, чем другие, на седьмом месяце года, когда долгие сумерки наполнились тихим ропотом озера, он стоял у дверей дома – и вдруг, не говоря ни слова, резко повернулся, вошел в свою комнату, надел новый халат из блестящего черного сукна, почти такого же блестящего, как шелк, – халат, который О Лан сшила для праздников, и, также молча, пошел узкой тропинкой у края воды и дальше через поля к сумраку городских ворот и прошел под воротами и по улицам к новому чайному дому. В доме были зажжены все огни, – яркие керосиновые лампы, которые продаются в чужеземных кварталах городов побережья. И в свете ламп сидели мужчины и пили чай и разговаривали, и халаты их были распахнуты навстречу вечерней прохладе, и повсюду колыхались веера, и звучный смех, словно музыка, доносился из дверей. Все веселье, которого Ван Лун никогда не знал, работая в поле, было здесь, в этом доме, где люди встречались для удовольствия, а не для работы. Ван Лун в нерешимости остановился на пороге и стоял там в ярком свете, который лился из открытых дверей. И он мог бы постоять там некоторое время и уйти, потому что он все еще был робок и боязлив, хотя кровь быстрыми толчками билась в его жилах, и казалось, что они не выдержат и разорвутся, но в это время из тени на свет вышла женщина, которая стояла, прислонившись к дверям: это была Кукушка. Она подошла, увидев мужскую фигуру, потому что водить гостей к женщинам в доме было ее обязанностью, но когда она увидела Ван Луна, то сказала, пожав плечами:
– Ах, это только крестьянин!
Ван Луна уколола язвительная небрежность ее голоса, и, рассердившись вдруг, он сказал:
– Что же, разве мне нельзя войти в дом, как другим мужчинам?
Она снова пожала плечами, улыбнулась и сказала:
– Если у тебя есть серебро, как у других мужчин, то ты можешь войти, как другие.
Он хотел показать ей, что он сам себе господин и достаточно богат, чтобы поступать, как ему нравится. Он порылся в поясе, вынул полную горсть серебра и сказал ей:
– Довольно этого или мало?
Она пристально взглянула на горсть серебра и быстро сказала:
– Входи! И скажи, которую ты хочешь.
И Ван Лун, сам не зная, что говорить, пробормотал:
– Ну, я не знаю, может быть, мне ничего не нужно.
Потом желание пересилило его, и он прошептал:
– Ту маленькую, с острым подбородком и маленьким личиком, белым и розовым, как цвет айвы, которая держит в руке цветок лотоса.
Женщина слегка кивнула и, подозвав его поближе, повела за собой между столиками, за которыми сидело много народу, и Ван Лун следовал за ней в отдалении. Сначала ему
